3. Гёльдерлин

Чертами переходного периода от Просвещения к романтизму отмечено творчество двух ярких писателей той поры. Выдающийся немецкий поэт Фридрих Гёльдерлин (1770-1843) - по сути своей романтик, но не связанный со школами немецкого романтизма из-за своей приверженности своеобразным идеям эллинистической утопии и некоторым художественным принципам классицизма. От романтиков и от многих других своих соотечественников-современников он отличался еще тем, что, однажды с восторгом восприняв идеи Французской революции, навсегда остался им верен, хотя поворот революционных событий во Франции в сторону термидора не мог не внести в творчество поэта элегической интонации разочарования. Его произведения начала 30-х годов - торжественно-патетические гимны, вдохновленные идеями Французской революции. Как гимны, так и последующая лирика Гёльдерлина - пейзажная, любовная, эпическая и, конечно, собственно философская,- примечательны своим отчетливо философским звучанием, вобравшим в себя его серьезные увлечения различными философскими системами, античностью, Спинозой, Шиллером; сказалась здесь и дружба с Шеллингом и Гегелем, однокашниками по Тюбингенскому университету. Эта устремленность в сферу философии воплотилась у Гёльдерлина в его индивидуально-своеобразной романтической утопии - эллинистическом идеале гармонии и красоты с отчетливым гражданским гуманистическим акцентом. Он широко использует возможности свободного стиха, применяя нормы как античной просодии, так и современной немецкой.

В русле широко утверждавшегося в немецкой литературе жанра «романа воспитания» значительное место принадлежало роману Гёльдерлина «Гиперион», в котором эллинистический нравственно-этический и социальный идеал, выраженный в еще большей степени, чем в его лирике, позволяет говорить о Гёльдерлине как о поэте и прозаике, с творчеством которого связано появление активного романтического героя. В этом же [35] ряду стоит и его драматический фрагмент «Смерть Эмпедокла».

5. Брентано

Те существенные изменения, которые повлекла за собой для Германии, как и для всей Европы, бурная эпоха наполеоновских и антинаполеоновских войн, внесли новые черты в характер немецкого романтизма. Наряду с дальнейшим развитием романтической традиции, заложенной в деятельности иенских романтиков, важнейшую роль здесь сыграла антинаполеоновская освободительная борьба 1806-1813 гг. Теоретические искания, философско-эстетические проблемы, столь насыщавшие поиски ранних романтиков, отходят теперь на задний план. Поздний романтизм вступает в этап более конкретного художественного мышления, отражая при этом общую тенденцию романтизма к охвату объективных явлений действительности. Одним из центральных акцентов становится национальная немецкая традиция, связанная с патриотическим подъемом национального самосознания немецкого народа в борьбе [54] с иноземной оккупацией. Именно поздние романтики обогатили немецкую национальную культуру, черпая из сокровищницы национальных легенд, сказаний, песен. Опираясь на народную песенную традицию, полное обновление и необычайный расцвет в творчестве Брентано, Мюллера, Эйхендорфа, Гейне, Уланда, Шамиссо переживает немецкая лирика. Блестящее развитие в творчестве получает традиция немецкой новеллистики, восходящая к произведениям раннего Тика.

Вместе с тем национальная ориентация нередко влекла за собой националистические тенденции, идеализацию феодальных пережитков, идею своеобразной феодально-патриархальной народности.

Поздние романтики Клеменс Брентано и Ахим фон Арним составили ядро кружка, получившего название Гейдельбергских романтиков. Близки к ним были братья Якоб и Вильгельм Гримм и Й. Эйхендорф.

Яркую страницу в историю немецкого романтизма вписал своим творчеством Клеменс Брентано (1778-1842). Примечательно, что, будучи страстным приверженцем ранних романтиков и находясь с ними в тесных личных контактах, Брентано, как художник, вышел из лона иенского романтизма, заложив, однако, в дальнейшее развитие этого направления новые качества. Так, в его романе «Годви» (1801) явно ощутимо влияние романтиков иенской школы и вместе с тем здесь уже открывается начало новой модификации немецкого романтического романа, который у гейдельбергских романтиков заметно сближается с объективной действительностью.

Еще более весомым был вклад Брентано в развитие немецкой лирики. Его заслуга в этой области заключается в том, что, подхватив начинания штюрмеров, он обогатил немецкую поэзию элементами фольклора. Романтическая реформа немецкого стиха, начало которой положил Брентано, конечно, в значительной мере лишила немецкую лирику широты общественного содержания, направленной философской насыщенности (со временем эти утраты будут восполнены уже в романтической поэзии Гейне). Но взамен этого немецкая поэзия станет проще, демократичнее, доступнее широкому кругу читателей, усилится ее национальная ориентация.

Во многих чертах своей лирики Брентано - типично романтический поэт. В частности, он исключительно [55] субъективен, стихи его носят глубоко личностный характер, что ощущается порой даже там, где сильное звучание получает объективно-повествовательное народное балладное начало. Не случайно почти вся ранняя лирика его - лирика любовная. Но как дисгармоничны общественные отношения, так лишена гармонии и любовь. Вместе с радостью она неизбежно несет в себе и страдания, ласки возлюбленной изменчивы и непостоянны. В целом ряде любовных стихотворений Брентано возникает иррациональная трактовка любви.

По мере того как в своем поэтическом видении мира Брентано все больше отходит от иенцев, он стремится активнее насыщать свою лирику народными мотивами, все шире использует приемы национального немецкого фольклора. Среди стихотворений Брентано, написанных в фольклорной традиции, следует особо отметить «Лорелею» - песню, которую в конце романа «Годви» поет главная героиня Виолетта. Не имея прямого источника в народной поэзии, являясь полностью плодом фантазии Брентано, песня эта тем не менее породила самостоятельную романтическую легенду, органически вписывающуюся в национальную немецкую культуру. Став неким символом романтической лирики, «Лорелея» Брентано создала даже определенную поэтическую традицию в немецком романтизме, но основе которой возник поэтический шедевр европейского романтизма - бессмертная «Лорелея» Гейне.

Влияние Брентано на последующее развитие романтической лирики в Германии связано не только с его личной творческой деятельностью как поэта, но и с собиранием немецких народных песен, которому вместе со своим другом Арнимом он отдал много сил. В сборник народных стихов, песен и баллад «Волшебный рог мальчика» (1806-1808) вошли материалы, относящиеся к XVI-XVIII столетиям, включающие кроме непосредственных источников и некоторые авторские стихотворения ряда известных немецких поэтов той поры, и целый ряд оригинальных стихотворений самого Брентано.

Не будучи плодом строго научной фольклористики, «Волшебный рог мальчика» достиг своей основной цели: он дал читателю широкое представление о высоких эстетических достоинствах общественного сознания немецкого народа. И сделано это было в ту пору, когда вопрос о национальном единстве был для Германии [56] одним из самых актуальных общественно-политических вопросов.

Однако следы определенной предвзятости в подборе песен «Волшебного рога» вполне ощутимы. В сборнике совершенно приглушен дух антифеодального протеста, лишь в очень немногих песнях можно обнаружить подобные интонации. Напротив, составители утверждают феодальную мораль и законность: всякого, кто отваживается на протест против вышестоящих и власть имущих, ожидает жестокая кара. При знакомстве со сборником явно бросается в глаза обилие духовных песен. Песни солдатские, песни с военной тематикой соперничают по своему количеству с духовными песнями, что в какой-то мере отражало и характер исторического положения Германии тех периодов и вместе с тем ее современную военно-политическую ситуацию. Особенно это касается военных песен, в которых явственно звучат патриотические интонации («Песня битвы»). Однако в иных военных песнях идеализируется откровенный военный разбой («Старый ландскнехт»).

В начале своей деятельности к гейдельбергским романтикам были близки братья Гримм - Якоб (1785-1863) и Вильгельм (1786-1859), внесшие крупнейший вклад в развитие немецкой филологической науки и фольклористики. Плодом их фольклористских изысканий стал сборник «Детские и семейные сказки» в трех томах, издававшийся в 1822 г.

7. Клейнс

Яркий и полный глубокого драматизма талант Генриха фон Клейста (1777-1811) демонстрирует глубокую трансформацию немецкого романтизма.

Выходец из небогатой дворянской семьи потомственного прусского офицера, в 22 года Клейст смело порывает с семейными традициями, навсегда расставшись с офицерским мундиром. Он становится вечным бесприютным странником, часто без видимых причин меняя род занятий и временное пристанище, нигде не находя себе места. И всегда и везде - яркое творческое горение и честолюбивая мечта «сорвать лавровый венец с чела Гёте». Но вместо этого - лишь цепь горьких [57] разочарований. Не добившись ни славы, ни материального благополучия, мечтая лишь о том, чтобы каждое написанное произведение обеспечило ему самые скромные возможности для работы над следующим, встретив в своем искреннем и глубоком патриотизме холодное недоброжелательство со стороны короля Фридриха Вильгельма III и его двора, Клейст решается на самоубийство, мысль о котором не раз возникала у него и прежде.

Наиболее яркие свершения творческого духа Клейста относятся к драматургии и новеллистике.

Свое время, связанное с заменой рушащихся феодальных устоев новыми буржуазно-капиталистическими общественными отношениями, Клейст воспринимал как эпоху столкновения иррациональных сил, неподвластных контролю человеческой воли и разума. Нелепые недоразумения и житейские конфликты своей частной жизни он считает проявлением фатальной роковой бессмыслицы, господствующей в мире. Отсюда доминирующей идеей некоторых его драм становится идея рока. Именно в таком духе написан драматический первенец Клейста «Семейство Штроффенштейн» (1803), своего рода классический образец «драмы рока».

Широта творческого диапазона Клейста и вместе с тем сложность его творческого метода проявились, в частности, в том, что с его опытами в области романтической драмы соседствуют две комедии «Разбитый кувшин» (1805) и «Амфитрион» (1807), первая из которых вошла в число шедевров немецкой классической драматургии и по сию пору с успехом ставится на сценах немецких театров. Вряд ли можно полагать, что Клейст задавался целью показать в этой комедии социальные контрасты немецкой деревни. Но нельзя не признать, что персонажи пьесы совершенно четко разделены на две группы по социальному признаку - судейские и крестьяне. Причем вся группа последних обрисована с несомненной авторской симпатией.

Острое восприятие противоречивой немецкой действительности как бы переключает Клейста в совершенно иную нравственно-психологическую атмосферу, столь противоположную стихии веселого смеха в «Разбитом кувшине» и «Амфитрионе»: он отрешается от просветленных и чистых, гармоничных в цельности своего нравственного облика женских образов Евы и Алкмены [58] и создает, пожалуй, самое противоречивое из своих произведений - драму «Пентесилея» (1808), в которой использует один из вариантов античного мифа о царице амазонок, принявшей участие в Троянской войне на стороне троянцев, о чем имеется упоминание в «Илиаде». Столкновение бурных страстей, лежащее в основе драмы, дано не только в высшей степени напряжения, что само по себе вообще характерно для романтизма, но и в таком качественном выражении, которое присуще именно Клейсту. Гипертрофия романтической страсти получает выходящее за пределы нормы проявление.

Иенская катастрофа 1806 г. вызвала резкий перелом в общественных позициях и творческой ориентации Клейста. Прежде он считал себя в традициях просветительского космополитизма гражданином мира, стремился отрешиться от всякой общественно-политической злободневности, свои искания направлял в сферу чистой науки, в область руссоистского отрицания современной цивилизации, как художник тяготел к абстрактной морально-этической проблематике («Семейство Штроффенштейн», в значительной степени «Разбитый кувшин», «Маркиза фон О»), к сказочно-мифологическим сюжетам «Амфитриона» и «Пентесилеи». Теперь же поэт чувствует себя неразрывно связанным с судьбой родины, тяжело переживает ее унижение, становится ненавистником французских оккупантов, прусско-немецким патриотом, патриотизм которого порой граничит с шовинистической ненавистью к французам. Это тяготение к «французоедству» очень ощутимо в драме «Битва Германа» (опубл. 1821). Национально-немецкая проблематика в драматургии, новеллистике и лирике выражает генеральную идейную ориентацию его художественного творчества. Не случайно именно теперь Клейст уделяет большое внимание публицистике. Эти новые тенденции сближают его с поздним немецким романтизмом. В этой связи довольно четко определяется и периодизация творческого пути писателя. Первый период (приблизительно) - с 1801 по 1807 г., второй - с 1808 по 1811 г.

Романтическая идея всепоглощающей страсти получила иное воплощение в драме «Кетхен из Гейльбронна» (1810), произведении более значительном по сравнению с «Пентесилеей» и по охвату явлений действительности, и по степени художественной завершенности. Немецкое средневековье является органическим идейно-художествённым [59] компонентом в этой драме в отличие от той роли чисто условного реквизита, ничего не вносящего в раскрытие национальной проблематики, которая ему отведена в творческом первенце Клейста «Семействе Штроффенштейн». Дух времени и ведущие идейно-эстетические тенденции позднего романтизма сказались здесь в обращении писателя к традициям национального фольклора. Сюжетная основа драмы почерпнута автором в широко распространенном в сказках разных народов мотиве подлинной и ложной невесты, бытовавшем и в немецком сказочно-фольклорном наследии. Клейст воплощает этот мотив в жанре «рыцарской драмы», о чем свидетельствует и подзаголовок: «Большое историческое представление из рыцарских времен». Этот жанр имел богатую традицию в немецкой литературе, рожденную более чем за 30 лет до этого драмой Гёте «Гёц фон Берлихинген» и по-своему разрабатываемую поздними романтиками. Следуя некоторым принципам их мироощущения и эстетики и в какой-то мере отдавая дань модным литературным вкусам, Клейст вводит в разработку фольклорного мотива имеющий немалое значение и для сюжета драмы, и для образа главного персонажа мистический элемент.

Одним из шедевров творчества Клейста и всей немецкой прозы малого жанра является его повесть «Михаэль Кольхаас». Философско-этическая проблематика, лежащая в основе всего творчества Клейста, разрабатывается и в этой повести, трактующей идею долга и справедливости. И хотя этот философско-этический замысел играет здесь существенную роль, он отодвигается на задний план, уступая место широко развернутому социальному его воплощению.

Как и в романтических драмах писателя («Кетхен», «Амфитрион», «Пентесилея», «Принц Фридрих Гомбургский»), герой новеллы Михаэль Кольхаас представляет собой модификацию клейстовского романтического характера, конструируемого и раскрываемого опять же по руссоистскому принципу, суть которого состоит в столкновении естественных человеческих побуждений с общественными условностями. Изначальная возможность, скорее даже неизбежность этого конфликта заложена в первом же абзаце новеллы, дающем краткую характеристику нравственного облика Кольхааса. Из нее мы узнаем, что это честный и богобоязненный труженик, любящий свой дом и семью, готовый всегда помочь своему ближнему, образец верноподданного. И далее по ходу развития событий Кольхаас раскрывается как человек, духовный облик которого определяется одной доминирующей страстью - высокоразвитым чувством справедливости, определяющим все его поступки.

Основной характер и конфликт, задуманные как романтические, получают в этой повести, как ни в каком другом произведении Клейста, столь глубокую социальную и конкретно-историческую детерминированность, что все произведение в целом воспринимается как реалистическое, несмотря на романтическую иррационально-таинственную историю с цыганкой, в которую перевоплощается убитая ландскнехтом жена Кольхааса Лисбет. Идея романтической страсти, раскрывающейся в конфликте, реализуется в повести как последовательная и бескомпромиссная борьба представителя третьего сословия за свои права против своих социальных антагонистов - феодальной знати. Когда Кольхаас исчерпывает все законные средства для достижения справедливости, он вступает в открытый вооруженный конфликт со своими противниками, становясь на какое-то время вождем и знаменем для угнетенных. И не так уж важно, что автор сам не только не разделяет, но и осуждает [64] эти методы. Можно считать, что рупором авторских позиций в этом вопросе в повести выступает Мартин Лютер (фигура эпизодическая, очерченная довольно схематически). Клейст объективным звучанием повести сумел показать, пусть в относительно узком историческом аспекте, непримиримую остроту классовых противоречий на определенном этапе исторического развития Германии. В этой связи особенно усиливается и роль клейстовского историзма. Первой же фразой повести он точно определяет место и время ее действия: «На берегах Хавеля в середине шестнадцатого столетия жил лошадиный барышник Михаэль Кольхаас».

Основные персонажи четко делятся на социальные группы - феодальное рыцарство со своими прислужниками и третье сословие. И совсем не приходится гадать, на чьей стороне авторские симпатии.

«Михаэль Кольхаас» - единственное из всех произведений Клейста, которое по своей политической актуальности перекликается с его поздними драмами. Именно с учетом этого аспекта в полной мере раскрывается и ее финал, и некоторые уже завуалированные для нынешнего читателя, но хорошо понятные современникам писателя политические нюансы повести. Это прежде всего антитеза Брандербурга и Саксонии, последовательно проходящая через всю повесть. Брандербуржец Кольхаас ущемлен в своих законных правах в Саксонии, где он не может найти справедливость. Хотя придворное окружение брандербургского курфюрста рисуется в отрицательном свете, последний помогает герою добиться правды. И хотя Кольхааса казнят по брандербургским юридическим установлениям за беззакония, допущенные им на саксонской земле, его иск к юнкеру Тронка полностью удовлетворен, обидчик наказан по всей строгости закона, а сыновей казненного курфюрст Брандербургский посвящает в рыцари. Именно он является высшим носителем справедливости, что полностью признает и Кольхаас. Так ретроспективно в разработке исторического сюжета из XVI столетия Клейст засвидетельствовал свое политическое осуждение союзнице Наполеона Саксонии и возвеличил в Брандербурге современную ему Пруссию, в которой он хотел видеть основную силу в борьбе с иноземной оккупацией.

9. Блейк

Творческое мышление

Нортроп Фрай, говоря о постоянстве Блейка и твёрдой позиции во взглядах, отмечает что Блейк «сам удивляется, насколько разительно схожи записи о нём сделанные в разные периоды его жизни Джошуа Рейнолдсом, Локке и Бейконом». Постоянство в его убеждениях было само по себе одним из его собственных принципов.

Блейк питал отвращение к рабству и верил в половое и расовое равенство. Несколько его стихов и картин выражают идею всеобщей гуманности: «все люди похожи (хоть они и бесконечно разные)». В одном стихотворении, написанном от лица чёрного мальчика, белые и чёрные тела описываются как тенистые рощи и облака, которые существуют только до тех пор, пока не растают, «чтобы озариться лучами любви»: Так говорила часто мать моя.

Английский мальчик слушай: если ты
Из белой тучки выпорхнешь, а я
Освобожусь от этой черноты, —
Я заслоню тебя от зноя дня
И буду гладить золотую прядь,
Когда, головку светлую клоня
В тени шатра ты будешь отдыхать.

Блейк питал живой интерес к социальным и политическим событиям всю свою жизнь, и социальные и политические формулировки часто встречаются в его мистическом символизме. То, что в его понимании являлось притеснением и ограничением свободы, было распространено влиянием церкви. Духовные верования Блейка прослеживаются в Песнях опыта (1794), в которых он проводит различия между Старым Заветом, ограничения которого он не принимает, и Новым Заветом, влияние которого он считает позитивным.

Общее культурное влияние

Почти на век после смерти Блейка о его работах забыли, но его репутация стала двигаться словно по инерции в XX веке, будучи восстановленной критиками Джоном Миддлтоном Мари и Нортропом Фрай, а также благодаря растущему числу классических композиторов, таких как Бенджамин Бриттен и Ральф Воан Уильямс, на творчество которых оказали влияние работы Блейка.

Джун Сингер и многие другие считают, что мысли Блейка о человеческой природе здорово опередили время и даже были во многом схожи с теориями психоаналитика Карла Юнга, хотя сам он не воспринимал работ Блейка на более высоком уровне, считая их, по большей мере, продуктом художественным, нежели аутентичным представлением бессознательных процессов на научном уровне.

Блейк оказал огромное влияние на поэтов-битников 1950-х годов и на субкультуру 1960-х и часто упоминается в творчестве таких плодотворных артистов как поэт-битник Ален Гинсберг и композитор, поэт и исполнитель Боб Дилан. Большинство главных идей фантазийной трилогии Филиппа Полмана «Тёмные начала» позаимствовано из «Бракосочетания Рая и Ада». Стихи Блейка также были положены на музыку многих популярных композиторов, особенно в 60-е годы прошлого столетия, а гравюры Блейка возымели большое влияние на современный графический роман.

11. Клридж

Другим представителем Озерной школы был Самюэл Тейлор Колридж (1772-1834), которого В. Скотт назвал «создателем гармонии». Колридж родился в Оттери (Девоншире), в семье провинциального священника. В школьные годы (1782-1791) Колридж увлекался изучением философии, читал Вольтера, Э. Дарвина, Платона, Плотина, Прокла, Ямвлиха.

Еще в 1799 г. Колридж писал о поразившей его «гармонической системе движений в природе», о гармонии, связывающей искусственное и естественное в искусстве посредством изменчивых красок воображения. Природа воспринимается поэтом как чрезвычайно подвижное, вечно меняющееся, таинственное и прекрасное целое. Показательно, что герой произведения - [133] бывалый и много видевший во время своих путешествий мореход - не перестает удивляться красоте природы, каждый раз открывая ее заново.

Отличительной особенностью «Сказания о старом мореходе» является органическое сочетание реальных образов, почти физически ощущаемых и осязаемых, с фантастическими образами готических романов. Именно поэтому произведение производит чрезвычайно сильное впечатление. «Жизнь-и-в-смерти» - великолепно найденный Колриджем пластический образ, символизирующий кару, возмездие за совершенное против природы преступление. «Смерть» и «Жизнь-и-в-смерти» появляются вместе, но второй призрак страшнее. Одно из ярких романтических обобщений в «Сказании», подчеркивающих всеобщий упадок, гибель и разложение,- гниющее море с мертвым кораблем, где находятся и призраки, и трупы, иногда кажущиеся старому моряку ожившими.

Старый моряк - это персонифицированная больная совесть человека, которому нет прощения. Используя приемы балладной формы, Колридж для придания драматизма повествованию часто употребляет повторы (одни и те же глаголы, прилагательные). Муки и страдания моряка приобретают в балладе вселенский характер, а сам он превращается в романтического титана, призванного страдать за всех и гордо нести это бремя одиночества. Экономно использованная лексика развивает воображение читателя, заставляет его домысливать за поэта, дорисовывать только что начатую картину. Фантастическое и надуманное в мелодике и ритмике стиха переплетается с живыми, разговорными интонациями, создавая поэтически прихотливую и разнообразную романтическую атмосферу.

В финале «Сказания о старом мореходе» настойчиво и определенно звучит тема прощения тех, кто сумеет осознать свою вину перед природой, кто «возлюбит всякую тварь живую и всякий люд» и восстановит тем самым нарушенное в мире равновесие.

Обращение к средневековому сюжету для Колриджа не было простой данью моде. Средневековая тематика служила ему поводом для более смелого поиска и эксперимента в области формы, системы стихосложения. Атмосфера средневековья привлекала Колриджа еще и потому, что давала возможность обратиться к народной мудрости, верованиям, преданиям прошлого. [134]

В поэме «Кристабель» (1797) средневековый уклад жизни старинного феодального замка, расположенного в глухом, непроходимом лесу, суров и неприветлив, люди там молчаливы.

Героиня произведения - Кристабель, молящаяся ночью в лесу о своем женихе, встречает поразившую ее своей красотой незнакомую девушку Джеральдину, назвавшуюся дочерью Роланда де Во. Кристабель вначале не замечает дьявольских черт в облике новой знакомой. Она представляет ее отцу и сама нежно к ней привязывается. Правда, иногда в глазах Джеральдины светится змеиный огонь, а сама она напоминает маленькую змейку. Сплетая реальное и фантастическое, Колридж почти убеждает читателя в возможности существования оборотней.

Джеральдина выполняет в поэме определенную миссию - она должна совратить с пути благочестия Кристабель (отсюда образ змеи-искусительницы), отомстить ее отцу сэру Леолайну, поссорившемуся с отцом Джеральдины много лет назад. Поэма осталась незаконченной, но даже и в этом незавершенном варианте, по словам Колриджа, она отличалась оригинальностью, вызывая различные толкования. Видимо, по замыслу поэта, она должна была выразить торжество христианской морали. Сверхъестественное, темное, непонятное, злое есть в душе каждого человека. Важно сделать усилие и не дать силам зла одержать над собой победу.

Ключевой сценой для понимания идейного замысла поэмы является рассказ барда Браси о своем вещем сне, в котором он видел горлицу Кристабель, обвитую зеленой змеей. Фантастические сновидения включены во многие произведения Колриджа, и это далеко не случайно. Они составляли главный объект исследования в следующей незаконченной поэме Колриджа «Кубла Хан, или Видение во сне».

Фрагмент поэмы был опубликован в 1816 г., а создан значительно раньше, в 1798. Поэта всегда волновала проблема одиночества. По-разному эта тема звучит в «Сказании о старом мореходе», «Муках сна», в «Кристабели». В поэме «Кубла Хан» Колридж создал большое число сложных романтических образов, самым ярким из которых является образ поэта-мага. Сам поэт назвал эту поэму разговорной, описательной. Здесь дается подробное описание экзотического пейзажа, великолепных дворцов. Нега и роскошь, окружающие [135] восточного деспота, воссозданы в поэме с помощью изощренного стиха, изобилующего специально подобранными звуковыми сочетаниями, экзотическими названиями. Поэт как бы во сне, интуитивно создает себе особый мир, в котором, в отличие от «Старого морехода» и «Кристабели», одиночество человека явно героизировано. Фантастические видения, очевидно возникавшие в сознании Колриджа под влиянием наркотиков, которые он принимал, чтобы уменьшить невралгические боли, мучившие его с детства, существенно отличаются от страшных в своей натуралистичности сцен «Сказания о старом мореходе». Известная искусственность и надуманность поэтических нагромождений подчеркивают сложность и прихотливость поэтического видения мира.

В 20-е годы Колридж отходит от художественного творчества, больше занимается размышлениями о религии, ценности религиозной этики. В «Философских лекциях» 1818-1819 гг., прочитанных в Лондоне на Стрэнде для большой и разнообразной аудитории, поэт, пытаясь создать собственную философию, причудливо сочетает английскую философскую традицию с неоплатонизмом.

13. Байрон восточные поэмы

Наступление внутренней и международной реакции произвело тягостное впечатление на Байрона. Он переживает глубокий душевный кризис. В его произведениях появляются мотивы мрачного отчаяния. Однако тема борьбы с политическим и любым другим гнетом не только не пропадает, но еще более усиливается в его произведениях этого периода, которые принято называть «восточными поэмами». К этому циклу относятся следующие поэмы: «Гяур», 1813; «Абидосская невеста», 1813; «Корсар», 1814; «Лара», 1814; «Осада Коринфа», 1816; «Паризина», 1816.

Героем «восточных поэм» Байрона является обычно бунтарь-индивидуалист, отвергающий все правопорядки собственнического общества. Это типичный романтический [157] герой, его характеризуют исключительность личной судьбы, сильные страсти, несгибаемая воля, трагическая любовь. Индивидуалистическая и анархическая свобода является его идеалом. Этих героев лучше всего охарактеризовать словами Белинского, сказанными им о самом Байроне: «Это личность человеческая, возмутившаяся против общего и, в гордом восстании своем, опершаяся на самое себя»*. Восхваление индивидуалистического бунтарства было выражением духовной драмы Байрона, причину которой следует искать в самой эпохе, породившей культ индивидуализма.

[* Белинский В. Г. Собр. соч.: В 3. т. М., 1948. Т. 2. С. 713.]

Однако ко времени появления «восточных поэм» это их противоречие не столь резко бросалось в глаза. Гораздо более важным тогда (1813-1816) было другое: страстный призыв к действию, к борьбе, которую Байрон устами своих неистовых героев провозглашал главным смыслом бытия. Людей того времени глубоко волновали содержащиеся в «восточных поэмах» мысли о загубленных человеческих возможностях и талантах в современном обществе. Так, один из героев «восточных поэм» сожалеет о своих «нерастраченных исполинских силах», другой герой, Конрад, был рожден с Сердцем, способным на «великое добро», но это добро ему не дано было сотворить. Селим мучительно тяготится бездействием.

Герои поэм Байрона выступают как судьи и мстители за поруганное человеческое достоинство: они стремятся к сокрушению оков, насильственно наложенных на человека другими людьми.

Композиция и стиль «восточных поэм» характерны для искусства романтизма. Где конкретно происходит действие этих поэм - неизвестно. Оно развертывается на фоне пышной, экзотической природы: даются описания бескрайнего синего моря, диких прибрежных скал, сказочно прекрасных горных долин. Однако тщетно было бы искать в них изображение ландшафтов какой-либо определенной страны, как это имело место, например, в «Чайльд Гарольде». «Действие в „Ларе" происходит на Луне»,- писал по этому случаю Байрон своему издателю Муррею, советуя воздержаться от каких-либо комментариев по поводу рельефа описываемой местности в этой поэме. Каждая из «восточных поэм» является небольшой стихотворной повестью, в центре сюжета [158] которой стоит судьба какого-либо одного романтического героя. Все внимание автора направлено на то, чтобы раскрыть внутренний мир этого героя, показать глубину его могучих страстей. По сравнению с «Чайльд Гарольдом» поэмы 1813-1816 гг. отличаются сюжетной завершенностью; главный герой не является лишь связующим звеном между отдельными частями поэмы, но представляет собой главный предмет ее. Поэт не описывает здесь больших народных сцен, не дает политических оценок текущих событий, собирательного образа простых людей из народа. Протест, звучащий в этих поэмах, романтически абстрактен.

Построение сюжета характеризуется отрывочностью, нагромождением случайных деталей; повсюду много недомолвок, многозначительных намеков. Можно догадаться о мотивах, движущих поступками героя, но часто нельзя понять, кто он, откуда пришел, что ждет его в будущем. Действие обычно начинается с какого-либо момента, выхваченного из середины или даже конца повествования, и лишь постепенно становится ясно то, что происходило ранее.

15. Китс

Джон Китс (англ. John Keats; 31 октября 1795, Лондон — 23 февраля 1821, Рим) — третий (наряду с Байроном и Шелли) великий поэт младшего поколения английских романтиков.[1]

Существовавшее долгое время мнение, что жизнь поэта «угасла от журнальной статьи» («snuffed out by an article», по выражению Байрона), сильно преувеличено, но несомненно, что нравственные переживания, среди которых нападки критики сыграли главную роль, ускорили развитие чахотки, которой страдали в его семье. В 1818 году Китса отправили на зиму в южный Уэльс, где он ненадолго поправился и много писал; однако болезнь скоро возобновилась с прежней силой, и он стал медленно угасать. Он сознавал это и отражал в своих одах и лирических стихотворениях меланхоличное настроение уходящей молодости и таинственную торжественность перехода от жизни к смерти. В 1820 г. Китс уехал, в сопровождении своего друга, художника Северна, в Италию, где ему суждено было провести последние месяцы своей жизни. Его письма и последние стихотворения исполнены благоговейным культом природы и красоты. Незадолго до смерти поэта вышла его третья книга его стихов, содержавшая наиболее зрелые его произведения («Гиперион», «Изабелла», «Канун святой Агнессы», «Ламия»). Она была очень тепло принята читателями, однако Китсу уже не суждено было об этом узнать: он скончался 23 февраля 1821 г. Поэт похоронен на Римском протестантском кладбище; на могильном камне вырезана написанная им самим эпитафия: «Здесь лежит тот, чье имя было начертано на воде» («Here lies one whose name was writ in water»).

Поэзия Китса привнесла в английский романтизм новый для того времени элемент эллинизма, а также культ красоты и гармоничного наслаждения жизнью. Во всей своей силе эллинизм Китса сказался в двух его больших поэмах: «Эндимион» и «Гиперион», а также в стихотворении «Ода к греческой вазе».

В «Эндимионе», разрабатывающем миф о любви богини луны к пастуху, Китс обнаружил неисчерпаемое богатство фантазии, переплетая между собой множество греческих легенд и присоединяя к ним более сложные, спиритуалистические поэтические построения. Запутанность фабулы и сложность эпизодов сильно затрудняет чтение поэмы, но отдельные места — преимущественно лирические отрывки — принадлежат к числу лучших страниц во всей английской поэзии. Замечательны в этом отношении гимн Пану, глубоко проникнутый пантеизмом (II песнь), и песнь индийской девушки (IV песнь), переходящая от воспевания грусти к буйному гимну в честь Вакха. Неудержимое влечение Эндимиона к неведомой богине, явившейся ему во сне, тоска и отчужденность от земных связей, временное увлечение земной красавицей, оказывающейся воплощением его бессмертной подруги, и конечное единение с последней — все это символизирует для поэта историю человеческой души, свято хранящей в себе образ вечной красоты и ищущей воплощение своего идеала на земле.

«Гиперион» — незаконченная поэма о торжестве олимпийских богов над предшествовавшим им поколением титанов, более строга по форме и полна глубокого трагизма. Речи побежденных титанов, в особенности пламенные воззвания непокорной Теи, воплощающей величие гибнущих титанов, напоминают наиболее вдохновенные эпизоды «Потерянного Рая» Мильтона. В «Оде к греческой вазе» Китс воспевает вечность красоты, как ее видит художник. Во всех этих поэмах Китс отразил эстетическую теорию, навеянную духовной близостью с античным миром, и сформулировал её в следующем стихе: «Красота есть правда, правда — красота; это все, что человек знает на земле и что он должен знать». Наряду с эллинизмом, выражающимся в культе красоты, в его поэзии обнаруживается и элемент мистицизма: поэт видит в красоте природы символы иной, более высокой, вечной красоты. Все оды Китса («Ода к соловью», «К осени», «К меланхолии») носят спиритуалистический характер, что характерно также для его греческих поэм. Однако особенно сильно сказывается тревожное, слегка мистическое настроение поэта в его балладах, таких как «Канун святой Агнессы», «Изабелла» и другие. Здесь он разрабатывает мотивы народных поверий и окружает их поэтическим ореолом, покоряющим воображение читателя.

После смерти Китса значение его для английской поэзии преувеличивалось его поклонниками и оспаривалось его противниками; долгое время его творчество связывали с литературным кружком, из которого он вышел. Нападки на него делали те, кто метил в так называемую «Cockney-School» Ли Ханта. На самом деле он связан был с этой группой только личной дружбой. Критика следующих поколений, чуждая подобных предубеждений, осознала это и оценила гений Китса и достоинства его поэзии. Ныне ему отводится место в английской литературе наравне с Байроном и Шелли, хотя его стихи заметно отличаются от стихов последних по настроению и внутреннему содержанию. Если Байрон олицетворял «демонизм» в европейской поэзии, а Шелли был адептом пантеизма, то Китсу принадлежит создание глубоко-поэтического направления, где внимание поэта концентрируется на внутреннем мире человека. Последователями Китса стали, через 30 лет после его смерти, поэты и художники прерафаэлитской школы в лице Россетти, Морриса и других, чье творчество способствовало возрождению английской поэзии и изобразительного искусства.

В 1971 году к 150-летию со дня смерти поэта королевская почта Великобритании выпустила почтовую марку достоинством в 3 пенса.

17. Скотт

Вальтер Скотт (1771 -1832) - создатель исторического романа. В конце 1790-1800-х годах Вальтер Скотт выступил как переводчик, журналист, собиратель фольклора, автор романтических поэм и баллад. Примечателен был выбор произведения для перевода: он перевел историческую драму «Гёте «Гёц фон Берлихинген».

С юных лет В. Скотт много путешествовал по родному краю - горной Шотландии, посетил места ее' «древней славы».

Исторический роман Скотта стал не просто продолжением литературных традиций, завещанных предшествующим периодом, а неизвестным до этого художественным синтезом искусства и исторической науки, открывшим новый этап в развитии английской и мировой литературы. [196]

В. Скотт пришел к историческому роману, тщательно обдумав его эстетику, отталкиваясь от хорошо известных и популярных в его время готического и антикварного романов. Готический роман воспитывал у читателя интерес к месту действия, а значит, учил его соотносить события с конкретной исторической и национальной почвой, на которой эти события развивались. В готическом романе усилен драматизм повествования, даже в пейзаж внесены элементы сюжета, но самое главное то, что характер получил право на самостоятельность поведения и рассуждения, поскольку он тоже заключал в себе частицу драматизма исторического времени. Антикварный роман научил Скотта внимательно относиться к местному колориту, реконструировать прошлое профессионально и без ошибок, воссоздавая не только подлинность материального мира эпохи, но главным образом своеобразие ее духовного облика.

Полностью солидаризируясь с Б. Г. Реизовым, хотелось бы подчеркнуть, что «синтетический роман» (термин критика) взял на себя функции драмы. Описание, повествование, диалог - три компонента романа - должны были в определенном соотношении сочетаться друг с другом и составлять единое целое. «Задача романиста,- писал В. Скотт,- заключается в том, чтобы дать читателю полное и точное представление о событиях, какое возможно при помощи одного только воображения, без материальных предметов. В его распоряжении только мир образов и идей, и в этом его сила и его слабость, его бедность и его богатство... У автора романа нет ни сцены, ни декоратора, ни труппы актеров, ни художника, ни гардероба; слова, которыми он пользуется в меру своих способностей, должны заменить все то, что помогает драматургу. Действие, тон, жест, улыбка влюбленного, насупленные брови тирана, гримаса шута - все это должно быть рассказано, так как ничто не может быть показано»*.

[* Реизов Б. Г. Творчество Вальтера Скотта. С. 457.]

Описания Скотта, кажущиеся несколько пространными современному читателю, выполняют роль не только экспозиции, но и исторического комментария к событиям и персонажам, но если приглядеться внимательнее, то можно отметить, что в романах Скотта нет ненужных деталей и излишних подробностей. Задачей автора является [197] возбудить интерес у читателя, вот почему общая характеристика места действия (шотландский замок, цыганский табор, монастырь, хижина отшельника, шатер полководца) должна сильно действовать на воображение и создавать определенный настрой. Б. Г. Реизов назвал описания Скотта «суммарными». «Детали вырисовываются по мере того, как развивается действие, и вместе с действием, ради надобностей данного момента. Сцена характеризуется так же, как и герои, когда она активно вступает в сюжет. Внимание сосредоточивается на ней только тогда, когда развитие сюжета дает ей право на это внимание. Такое суммарное описание создает впечатление необычайной точности»*.

Повествовательная линия в романах Скотта заслуживает специального анализа. Создавая историческую перспективу развития событий, Скотт приобщает своего читателя к новой роли - не только участника событий, но и остраненного человека, взирающего на все со стороны. Вот почему, не желая играть роль всезнающего автора, Скотт выбирает героя неискушенного и неопытного, открывающего для себя жизнь и новый опыт. Включение в повествование пейзажа дает В. Скотту повод пофилософствовать и поразмышлять, а вскоре появляется и герой, сопоставляющий увиденное с хорошо известным. Контекст романа, таким образом, расширяется, повествовательная линия лишается ритмического однообразия. Б. Г. Реизов называет возникающие по ходу размышлений ассоциации героя «окнами», которые «неожиданно раскрываются в большие закономерности истории или души, примиряющие с тем, что есть, во имя того, что должно быть**».

[* Реизов Б. Г. Творчество Вальтера Скотта. С. 460.]

[** Там же. С. 475. ]

Третьим компонентом романа после описания и повествования является диалог. Для В. Скотта диалог имел первостепенное значение. Диалоги у него определяются историзмом, особенностями поэтики. Устранение автора от повествования дает возможность персонажу самостоятельно передвигаться, мыслить и говорить. Современное мышление может исказить представление о характере персонажа, поэтому нужно, чтобы читатель сам перешел в другую эпоху, столкнулся с историей с глазу на глаз. [198]

Диалог в романе ставил заслон субъективизму автора, облегчал процесс перевоплощения в героя определенной эпохи. С помощью диалога легче всего можно было представить стиль и облик эпохи, обстановку, в которой находился герой.

В шотландских романах («Уэверли», «Пуритане», «Роб Рой», «Эдинбургская темница», «Пертская красавица») особую роль играет включение в диалог местного диалекта. Он подчеркивает национальность героев, характеризует их образ жизни, мыслей, их обычаи, нравы.

Речь персонажей в романах отличается от речи автора, что несомненно свидетельствует о том, что Скотт не отождествлял себя с персонажами, напротив, авторскими ремарками и комментариями он хотел подчеркнуть временную дистанцию между собой и своими героями, стимулировать интерес читателя к изображаемому, нарушить размеренность ритма произведения.

Творчески осваивая критерии художественности, выдвинутые Бернсом, Вордсвортом, Байроном, Скотт своими романами решил задачу связи исторической жизни с частной* и этим, по свидетельству В. Г. Белинского, «...дал историческое и социальное направление новейшему европейскому искусству»**.

Отвергая рационализм просветителей XVIII в. и их представления о человеческой природе, Скотт нарисовал в своих исторических романах картины жизни, нравов различных классов английского и европейского общества прошлых эпох. При этом он сумел затронуть также и многие проблемы современной ему социологии, нравственности, политической справедливости, призывая установить прочный мир между государствами, осуждая виновников несправедливых войн***.

Говоря о Скотте как о художнике-новаторе, О. Бальзак писал: «Вальтер Скотт возвысил до степени философии истории роман... Он внес в него дух прошлого, ееединил в нем драму, диалог, портрет, пейзаж, описание; включил туда и чудесное и повседневное, эти элементы эпоса, и подкрепил поэзию непринужденностью самых простых говоров»****. [199]

19. Сталь

Анна Луиза Жермена де Сталь (1766- 1817) - представительница раннего романтизма во Франции. Отец ее, выходец из Швейцарии, знаменитый банкир Неккер, накануне революции был министром финансов Людовика XVI и тщетно пытался путем реформ предотвратить роковой для феодальной Франции кризис.

Жермена де Сталь резко отрицательно отнеслась к цезаризму, монархическим устремлениям Бонапарта, [221] а он, в свою очередь, распорядился отправить писательницу в изгнание. Но она не смирилась (как того ожидали в Париже), а продолжала выступать против произвола наполеоновской администрации и удушения даже тех немногих свобод, которые народу удалось завоевать в первые годы революции. Перед всем миром Жермена де Сталь разоблачала лицемерные заверения Бонапарта в том, что он стоит «на страже справедливости и добродетели». Для нее Наполеон был «маленьким капралом» - «хищным честолюбцем». Многие выдающиеся люди той эпохи восхищались героизмом «маленькой женщины, вступившей в единоборство с самодержавным исполином» (Байрон).

Белинский называл Шатобриана «крестным отцом», а Жермену де Сталь «повивального бабкою юного романтизма во Франции». И действительно, они вступили в литературу почти одновременно - в конце 90-х годов XVIII в., причем сразу же очень четко определилось коренное расхождение в решении каждым из них важнейшей для всякого художника проблемы - человек и его отношение к миру. Если Шатобриан утверждал необходимость смирения перед волей Бога, отнимая у человека надежду на возможность самостоятельно достичь счастья, то Жермена де Сталь говорила об активности и независимости личности. В трактате «О влиянии страстей на счастье людей и народов» (1796) страсть трактуется как страшная, порою гибельная, но благодатная сила, побуждающая человека к деятельности, к изменению своей судьбы. Этот взгляд на человека пронизывает все последующие произведения Жермены де Сталь: книгу «О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями» (1800), романы «Дельфина» (1802), «Коринна, или Италия» (1807), критическое исследование «О Германии» (1813). Формулируя цель своей работы «О литературе», Жермена де Сталь писала, что, по ее мнению, «еще недостаточно проанализированы моральные и политические причины, меняющие дух литературы». Свойственная романтизму в целом и содержащаяся в этой ранней работе Жермены де Сталь идея исторического развития связывается с эволюцией политической и религиозной. Книге «О литературе» присущ подчеркнутый интерес к частному бытию, однако в центре внимания оказывается субъективный мир людей, непохожих на «посредственные умы, удовлетворенные обыденностью». [222]

Писательницу занимает «героическая мораль, красноречивый энтузиазм, своим происхождением обязанные потребности выйти за пределы, которые ставятся воображению». Людей выдающихся Сталь сделала героями двух своих прославленных романов - «Дельфина» и «Коринна, или Италия».

В первом романе - «Дельфина» - Жермена де Сталь выступает как зачинательница одной из основных тем литературы всего XIX столетия - темы женской, эмансипации.

Во втором романе («Коринна, или Италия») писательница значительно углубляет и расширяет эту тему: теперь она отстаивает права женщины на почетное положение в обществе, обусловленное личными заслугами. Ее героиня - гениальная поэтесса-импровизатор, актриса и певица - добивается всенародного признания: ее торжественно венчают в Риме золотым лавровым венком Петрарки. Однако Коринна, героиня романтическая, погибает, очутившись в полном одиночестве. Ее не понимают самые близкие ей люди: сестра Люсиль, жених Освальд Нельвиль, отказавшийся от брака с артисткой и поэтессой во имя семейных традиций, национальных и аристократических предрассудков, а прежде всего - из-за пассивности, готовности удовлетвориться существующим.

Верность традициям Просвещения и их творческое переосмысление является характерной приметой художественности романа «Коринна». Сюжет развивается логично, повествование насыщено деталями - бытовыми, историческими, нравоописательными. Критическое отношение автора к аристократической среде не только декларировано и подтверждено многими персонажами романа, в них легко разглядеть типичные, социально обусловленные черты. Продолжая традиции французского просветительского романа XVIII в., Ж. де Сталь передает индивидуальность каждого героя, отмечает не только его пороки, но и достоинства. Пусть высокомерна, горда английская родня Коринны, но в ее среде мог вырасти такой нежный цветок, как Люсиль. Старомодно-наивны итальянские друзья Коринны, но за ними стоят традиции галантности, почитания красоты, искусства. Наиболее полно типичное и индивидуальное воплощено в возлюбленном Коринны лорде Нельвиле. Он тоже - настоящий романтический герой, способный на смелый поступок, на сильную любовь. Но именно в сравнении [223] с Коринной очевидна его пассивность перед жизнью и неспособность стать духовно свободным. Есть сходство между ним и Рене, но в отличие от шатобрианского героя сложность характера Нельвиля обоснована не только присущей человеку «смутностью страстей», но и жизненными обстоятельствами, воспитанием, формирующимся под воздействием среды.

Сочетание традиций с новым мироощущением запечатлено в эпизодах романа, где Нельвиль знакомится с памятниками древности. Жермена де Сталь идет за XVIII веком в его преклонении перед гармонией античного мира. Но для нее это также напоминание об истории человеческого гения, о его поступательном движении. И вновь возникает сравнение (вернее, противопоставление) де Сталь и Шатобриана. Рене, созерцая памятники древности, видит неумолимость разрушающего действия времени. Для Коринны же они - подтверждение силы и несокрушимости человеческого гения, пусть даже его творения не вечны.

Сочинения Жермены де Сталь оказали существенное влияние на творчество А. С. Пушкина. Он не только цитировал ее мысли в своих произведениях, но и нарисовал в неоконченной повести «Рославлев» ее портрет. Когда в «Сыне Отечества» в 1825 г. появилась критическая заметка о Жермене де Сталь, Пушкин написал в защиту писательницы статью в «Московский телеграф», где с похвалой отзывался о ее вышедшей посмертно книге «Десять лет в изгнании» (1820), особо обращая внимание на ту часть книги, где описывается Россия: «Г-жа Сталь оставила Россию как священное убежище, как семейство, в которое она была принята с доверенностию и радушием. Исполняя долг благородного сердца, она говорит об нас с уважением и скромностию, с полнотою душевною хвалит, порицает осторожно, не выносит сора из избы! Будем же и мы благодарны знаменитой гостье нашей: почтим ее славную память, как она почтила гостеприимство наше...»*.

[* Пушкин А. С. Собр. соч. В 10 т. Л., 1978. Т. VII. С. 17-18.]

В начале века появились произведения, сыгравшие заметную роль в становлении и утверждении романтизма. Например, «Живописец из Зальцбурга» (1803) и «Жан Сбогар» (1812) Шарля Нодье, «Оберман» (1804) Этьена де Сенанкура, «Адольф» (1806) Бенжамена [224] Констана. В центре всех этих произведений романтический герой, рефлектирующий, внутренне чуждый миру, его окружающему. У каждого из героев этих романов свой конфликт с обществом. Оберман обнаруживает несоответствие своих идеалов и современной жизни, испытывая в этой связи глубокое отвращение к людям. У Жана Сбогара «смутность страстей» проявляется в своеобразном раздвоении личности: он предстает то таинственным богачом, боготворимым толпой, то жестоким предводителем шайки разбойников - мстителем за социальную несправедливость.

21. Гюго

Виктор Гюго (1802-1885) занимает особое место в истории французской литературы. Сын своего времени, XIX столетия, Виктор Гюго прожил долгую жизнь и благодаря своему могучему таланту оставил в наследство грядущим поколениям свои многочисленные произведения: поэзию лирическую, сатирическую, эпическую, драму в стихах и прозе, роман, литературно-критические статьи, публицистические выступления, большое количество писем. На протяжении полувековой творческой деятельности Виктор Гюго менялся беспрестанно вместе со своим временем, он был проповедником многих идей своего века, ив этом ему помогало убеждение, что предназначение поэта заключено в выполнении особой, высокой миссии. В. Гюго принял непосредственное участие в бурных политических спорах своего времени, а в большинстве своих произведений он был певцом отверженных, их защитником, демократом и гуманистом.

В этом смысле «Собор Парижской богоматери» (1831) В. Гюго стал лучшим образцом романтического исторического романа, отразившим картину средневековой французской жизни. Что касается исторических событий, то писатель совсем отказался от их изображения, чтобы устранить все препятствия к свободному воспроизведению истории. В романе указано только одно историческое событие (приезд послов для заключения брака дофина и Маргариты Фландрской в январе 1482 г.), а исторические персонажи (король Людовик XIII, кардинал Бурбонский) оттеснены на второй план многочисленными вымышленными персонажами. Правда, ни одно из имен второстепенных действующих лиц, в том числе Пьер Гренгуар, не придумано Гюго, все они взяты из старинных источников, что говорит о тщательной подготовительной работе писателя над романом.

Черты романтизма в романе проявились в резком противопоставлении положительных и отрицательных характеров, неожиданном несоответствии внешнего и внутреннего содержания человеческих натур. «Одушевляя» средневековый, «археологический» роман, Гюго остается верен «местному колориту» и с особой тщательностью выписывает темный плащ Фролло, экзотический наряд Эсмеральды, блестящую куртку капитана Феба [292] де Шатопера, жалкие отрепья затворницы Роландовой башни. Той же цели служит скрупулезно разработанная лексика романа, отражающая язык, на котором говорили все слои общества в XV в.; встречаются терминология из области архитектуры, цитаты из латыни, архаизмы, арго толпы Двора Чудес, смесь испанского, итальянского и латинского. Гюго использует развернутые сравнения, метафоры, антитезы, проявляет удивительную изобретательность в употреблении глаголов. Контрастны стиль и композиция романа: например, ироническая торжественность заседаний суда сменяется раблезианским юмором толпы на празднике крещения и празднике шутов; мелодраматизм главы «Башмачок» (сцена узнавания) - ужасающей сценой пытки Квазимодо на Гревской площади; романтическая любовь Эсмеральды к Фебу дается в противопоставлении любви Клода Фролло к Эсмеральде. Признаком романтизма являются и исключительные характеры, показанные в чрезвычайных обстоятельствах. Главные персонажи романа - Эсмеральда, Квазимодо, Клод Фролло - воплощение того или иного человеческого качества. Эсмеральда символизирует нравственную красоту простого человека; красавец Феб олицетворяет высшее общество, внешне блестящее, внутренне опустошенное, эгоистичное и бессердечное; средоточием темных мрачных сил является архидьякон Клод Фролло, представитель католической церкви. В Квазимодо воплотилась демократическая гуманистическая идея Гюго: уродливый внешне, отверженный по своему социальному статусу, звонарь собора оказывается человеком высоконравственным. Этого нельзя сказать о людях, занимающих, высокое положение в общественной иерархии (сам Людовик XI, рыцари, жандармы, стрелки - «цепные псы» короля). Таковы нравственные ценности, установленные писателем в романе и отразившиеся в романтическом конфликте высокого и низкого. Именно в Эсмеральде, в Квазимодо, отверженных Двора Чудес видит Гюго народных героев романа, полных нравственной силы и подлинного гуманизма. Народ, в понимании автора романа,- не пассивная масса, а грозная сила, в слепой активности которой пробиваются идеи справедливости (только трюаны оказались способными выступить в защиту безвинно осужденной Эсмеральды). В сценах штурма собора народными массами заключен намек Гюго на будущий штурм Бастилии в 1789 г., на «час [293] народный», на революцию, которую предсказывает королю Людовику XI гентский чулочник Жак Копенолы «...когда с вышины понесутся звуки набата, когда загрохочут пушки, когда с адским гулом рухнет башня, когда солдаты и граждане с рычанием бросятся друг на друга в смертельной схватке - вот тогда-то и пробьет этот час». В этих сценах содержится намек на преемственность событий далекого прошлого и настоящего, что отразилось в размышлениях писателя о своем времени, запечатленном в третьей и четвертой книгах романа. Этому способствовали те бурные политические события (Июльская революция, холерные бунты, разгром архиепископского дворца народом), во время которых создается «Собор».

Экскурсы в историю помогают Гюго объяснить и зарождение свободомыслия у человека, освобождение его сознания от религиозных догм. Это показано, например, в случае с Квазимодо. Сущность этого «почти» человека («квазимодо» означает по-латыни «как будто бы», «почти») преобразила любовь, и он оказался способным не только разобраться в конфликте Эсмеральды и Клода Фролло, не только вырвать из рук «правосудия» прелестную плясунью, но и решиться на убийство ее преследователя Фролло, своего приемного отца. Таким образом разрешается в романе тема исторического прогресса. Этот прогресс ведет к появлению более гуманной морали (образ Квазимодо, суд трюанов над Гренгуаром), а в более обобщенном смысле - к смене книгой печатной символической «каменной книги средневековья», воплощенной в соборе. Просвещение победит религиозное сознание - именно эта мысль заключена в одной из глав романа, носящей название «Это убьет то».

«Собор Парижской богоматери» был крупнейшим достижением Гюго, молодого вождя романтиков. По словам историка Мишле, «Виктор Гюго построил рядом со старым собором поэтический собор на столь же прочном фундаменте и со столь же высокими башнями». Собор, построенный руками многих сотен безымянных мастеров, становится поводом для вдохновенной поэмы о таланте французского народа, о национальном французском зодчестве.

23. Мюссе

Поэтический сборник «Испанские и итальянские повести» Альфреда де Мюссе (1810-1857), увидевший свет в 1830 г., красноречиво свидетельствовал о том, что в стане романтизма появился еще один боец. К 1830 г. романтики как представители нового [263] течения значительно окрепли, продолжая подвергать критике классицизм, эстетические каноны которого отождествлялись ими с уходящими, реакционными формами политической жизни.

Романтический герой драмы «Лоренцаччо», как и герой романа «Исповедь сына века» (1836), сам заражен «болезнью века», т. е. разочарованием, неверием. С еще большим лиризмом и страстностью Мюссе рассказал историю представителей «погибшего» молодого поколения, выходцев из среды буржуазной интеллигенции, которые родились в годы Французской революции, а выросли в годы наполеоновской империи. Рисуя историческую эпоху конца XVIII - начала XIX в., Мюссе видит лишь негативные последствия революционных сдвигов: свобода, завоеванная XIX веком, для Мюссе оказывается прежде всего свободой от идеалов. «Болезнь нашего века происходит от двух причин,- констатирует автор романа,- народ, прошедший через 1793 и 1814 годы, носит в сердце две раны. Все то, что было, уже прошло. Все то, что будет, еще не наступило. Не ищите же ни в чем ином разгадки наших страданий». Для героя романа, юноши Октава, настоящее не имеет, смысла, оно как бы ассоциируется с «пустотой». Это значит - жизнь без смысла, без надежды на будущее. Раз настоящее - пустота, то и герой не занят никаким практическим делом. Октав сосредоточен исключительно на себе и на своих чувствах, на отношениях с возлюбленными. В романе опровергается тезис, совсем недавно провозглашенный поэтом: «...веруйте в любовь». «Исповедь сына века» начинается с того, что Октав познает разочарование в любви и в дружбе. И тогда для него рушится весь мир, так как основой его мира была любовь. Мюссе сосредоточивает свое внимание на душевных, переживаниях Октава. Это - глубокое разочарование, затем безумное отчаяние и, наконец, ярость. Все состояния Октава рисуются болезненными, герой крайне эмоционален. Это существо слабое, неприспособленное к жизни.

Ведомый по жизни другом Деженэ, завзятым циником, Октав проходит своеобразную школу воспитания. Изведав все удовольствия, "все радости бытия, превратив свою жизнь в череду наслаждений, он приходит к выводу, что его душевные силы растрачены попусту, и он пытается найти пути к нравственному возрождению. Так начинается «вторая жизнь» героя. Удалившись из Парижа в деревню, полюбив честную и способную на глубокие чувства молодую женщину Бригитту Пирсон, Октав стремится избавиться от своих недугов. Но тщетно. Идиллия превращается в трагедию, [269] и герои расстаются навсегда. Таким образом, руссоистский мотив спасения личности под воздействием благотворного влияния природы не оправдывает себя в романе Мюссе.

Роман Мюссе продолжает исповедальную тему, начатую во Франции Шатобрианом, Сенанкуром, Констаном. Но страдания романтической личности у Мюссе прямо связаны с трагедией века. Само название романа обнаруживает замысел автора, стремившегося показать в нем типические явления современности, выявить в признаниях «сына века» не только несчастье одного героя, но и трагическую судьбу всего поколения, к которому он принадлежал. При таком изображении действительности лирический, очень «личный» роман обрел значительное идейное и общественное содержание благодаря своему историко-публицистическому вступлению. И все же читая «Исповедь» и сравнивая ее с произведениями 30-х годов, например, таких писателей, как Виньи, Бальзак, Гюго, Ж. Санд, Стендаль, убеждаешься в односторонности подхода Мюссе к событиям века. Причиной тому был, по всей видимости, социальный пессимизм поэта, его неверие в торжество прогресса. Глубокое личное разочарование Мюссе в современной действительности сказалось и на эволюции его романтического героя. Это уже не необыкновенная личность, резко выделяющаяся на фоне других людей: свершение великих подвигов прошло, повседневность поглотила возвышенные души, осудив их на безысходное прозябание. Жизненная философия героев Мюссе ярко выражена в пьесе «Фантазио» (1834): героя ничто не радует, не вдохновляет, мир кажется однообразным, наскучившим и унылым. Единственное желание Фантазио - это «усесться на парапет, глядя на течение реки, начать считать - один, два, три, четыре - и так дальше, до самой смерти», на что его друг Спарк отвечает: «Твои слова у многих вызвали бы смех, но меня ты приводишь в содрогание. В этих словах вся история нашего века». Это и история самого Мюссе. Отсутствие надежды на будущее наложило отпечаток на все его последующее творчество и его судьбу.

25. Ирвинг

Вашингтон Ирвинг (1783-1859) был первым писателем США, завоевавшим международное признание. Творчество Ирвинга высоко ценили В. Скотт, Д. Г. Байрон, У. М. Теккерей, И. В. Гёте и др. Известно было оно и в России. Первые переводы рассказов Ирвинга на русский язык появились еще в 1825 г. Один из сюжетов книги новелл В. Ирвинга «Альгамбра» лег в основу «Сказки о золотом петушке» А. С. Пушкина.

Главный герой «Рипа Ван Винкля» - обитатель деревушки голландских поселенцев у отрогов Каатскильских гор, неподалеку от Нового Амстердама. Главная черта Рипа - «непреодолимое отвращение к производительному труду». Зато он готов целыми днями слоняться по лесу или сидеть с удочкой. Ему крепко достается от его сварливой супруги, но легкий и беспечный нрав позволяют ему терпеливо сносить эти нападки.

Но вот однажды Рип отправился в лес и повстречался там с гномами, а те угостили его напитком, надо полагать, волшебным, но по вкусу - отменной голландской водкой. Рип сначала хлебнул несколько раз, а потом прихлебывал, пока не заснул. Когда же он проснулся, все кругом изменилось. Собака его не откликалась на зов, ствол дробовика был изъеден ржавчиной, на месте недавнего ручейка шумел бурный поток. Рип, однако, решил, что это проделки подшутивших над ним гномов, и отправился домой. Но уже подходя к деревне, он почуял что-то неладное. Навстречу попадались незнакомые люди в одежде непривычного покроя, которые глазели на него с изумлением. Только тут Рип заметил, что у него выросла борода длиной в целый фут. Наконец, добравшись до деревни, он обнаружил, что его дом заброшен и заколочен. Рип зашагал к привычному приюту - кабачку, но на его месте оказалась гостиница «Союз», возле которой развевался странный флаг с изображением звезд и полос. Вместо портрета короля Георга III на вывеске красовался портрет незнакомого Рипу малого в треугольной шляпе, под которым было написано «Генерал Вашингтон». Поглазеть на длиннобородого пришельца в старомодном платье сбежался народ, и тут-то и выяснилось, что Рип проспал двадцать лет. За это время отгремела Война за независимость, возникло новое государство, жена Рипа умерла, зато у него родился внук, одним словом, произошло множество событий. Но все это прошло мимо Рипа, он совсем [339] не изменился после волшебного сна и вернулся к своим прежним привычкам и занятиям. .

Однако не только и не столько Рип является объектом авторской иронии. Его возвращение дает возможность сравнить «старые» и «новые» времена. И выясняется, что все перемены - едва ли к лучшему: «...изменился сам характер людей. Вместо былой невозмутимости и сонного спокойствия во всем проступали деловитость, напористость, суетливость... Тощий желчного вида субъект, карманы которого были битком набиты какими-то объявлениями, шумно разглагольствовал о гражданских правах, о выборах...» Когда Рип вошел в кабачок, этот оратор «в мгновение ока очутился возле Рипа и, отведя его в сторону, спросил, за кого он будет голосовать». По сравнению со всей этой суетой, мышиной возней, мелким политиканством и стяжательством «новых времен» Рип и его лениво-безмятежное отношение к жизни выглядят привлекательнее. Постепенно образ Рипа Ван Винкля стал восприниматься как фольклорный образ, олицетворяющий патриархальную Америку докапиталистической поры.

В 1826 г. Ирвинг получает дипломатическое назначение в Испанию. Испанский период оказался для писателя и счастливым и плодотворным. Ему поручают перевод документов, связанных с путешествием Христофора Колумба. На их основе Ирвинг публикует трехтомное сочинение «Жизнь Христофора Колумба» (1828), в котором великий мореплаватель предстает романтическим мечтателем. Ирвинга влечет также уникальная исчезнувшая культура арабо-мусульманской Испании, полная драматических событий эпоха завоевания Испании маврами и Реконкиста - освобождение Испании от арабского владычества в VIII-XV столетиях.

Интерес к Испании побудил Ирвинга написать от лица доминиканского монаха Антонио Агапиды «Хронику завоевания Гранады» (1829) - полубеллетристическую, полунаучную историю арабо-испанских войн. Ирвинг идеализирует мавританское рыцарство, последнего правителя Гранады Боабдила и жалеет об исчезновении изысканной и красочной культуры мусульманской Испании. Он противопоставляет ее суровому аскетизму и фанатизму европейского средневекового феодализма.

Работа над «Хроникой» привела Ирвинга в знаменитый замок Альгамбра, где он провел три месяца. Чудеса [340] этого «мусульманского рая» вдохновили его на произведение под этим же названием. Написанная в том же свободном жанрово-композиционном ключе, что и «Книга эскизов» и «Брейсбридж-Холл», «Альгамбра» (1832) содержит рассказ о впечатлениях самого автора, бытовые зарисовки, описания памятников архитектуры и, главное,- пересказы и обработки Ирвингом арабских и арабо-испанских легенд и сказок.

Однако сказочно-авантюрная фабула для Ирвинга - не самое главное. Традиционные сюжеты и образы арабских легенд стилизованы и представлены в подчеркнуто условном, иронично-игривом ключе. В повествовании Ирвинга романтическая приподнятость и трогательная сентиментальность сливаются с лукавой усмешкой, веселым розыгрышем. Комический эффект достигается за счет столкновения двух планов: волшебно-романтического и бытового.

Арабо-мусульманские мотивы сохраняются и в последующем творчестве Ирвинга, на склоне лет он напишет беллетризированную биографию основателя ислама - «Магомет и его преемники».

В 1829 г. Ирвинг переезжает в Лондон, а в 1832 г. возвращается на родину. Вероятно, чувствуя, что длительный отрыв от национальной почвы может пагубно сказаться на его творчестве, на контакте с читателем, писатель почти сразу же вместе со старым другом Полдингом отправляется в длительное путешествие по западным районам Америки. Ирвинг словно бы заново знакомится со своей страной, ее проблемами и достижениями, которые были наиболее отчетливо видны именно на Западе. На материале жизни фронтира в 30-е годы им были написаны «Поездка в прерию» (1833), «Астория» (1836), «Приключения капитана Боннвиля» (1837).

К теме Запада Ирвинг обращался уже в своих новеллах. Рассказ «Дольф Хейлигер» из сборника «Брейсбридж-Холл» задает тон трактовке темы фронтира во всем творчестве писателя. Главный герой, юноша по имени Дольф Хейлигер, из старого голландского поселка попадает в широкий открытый мир западных лесов. Перед ним распахиваются необъятные дали, чудесные земли, голубые горы. Его наставник, старый фронтирсмен, учит юношу «настоящей жизни». Когда Ирвинг начинает описывать их жизнь на фронтире, тон его повествования становится восторженным. [341]

И в 30-е годы для Ирвинга Запад - прежде всего «область романтики». Свобода, живописная природа, красочные приключения - вот что характерно для жиз-ни на фронтире. В отношении Ирвинга к проблемам фронтира много от взгляда наблюдательного, но благодушного туриста. Сохраняется, однако, романтический мотив противопоставления «естественной жизни» на фронтире мещанской ограниченности буржуазного общества. Поэтому с таким восторгом немолодой уже писатель окунается в живописную романтику фронтира.

Нередко восхищение Ирвинга красочной экзотикой фронтира выглядит наивным, а знание жизни американского Запада - поверхностным. Это касается, в частности, индейской темы в его произведениях 30-х годов. Писателя привлекает в индейцах яркая оригинальность их обычаев, вольный образ жизни. Он дает живые наброски индейцев «с натуры», показывая, что в повседневной обстановке им свойственны и юмор, и жизнерадостность. Сравнивая свободную жизнь индейцев и положение человека в цивилизованном обществе, где он опутан сетью всевозможных правил, норм и условностей, Ирвинг без колебаний отдает предпочтение первой. Писатель достаточно зорок, чтобы увидеть: подлинная причина индейских войн - насилие со стороны белых поселенцев, спровоцировавших защитные действия индейцев. В «Астории» описывается следующий эпизод; один из проводников экспедиции без всякого повода выстрелил в группу воинов индейского племени на противоположном берегу Миссури. Случайно выстрел достиг цели. Индейцы отомстили за это бессмысленное убийство, и в результате последовали новые кровавые жертвы. Поведение капитана Боннвиля - романтического героя в изображении Ирвинга - свидетельствует о возможности достижения согласия между двумя расами. На честность и дружелюбие капитана индейцы отвечают тем же.

Однако Ирвинг далеко не последователен. Его возмущение быстро сменяется вялым сожалением по поводу того, что судьба коренных обитателей материка оказалась столь трагичной. Ирвинг повторяет псевдонаучные аргументы о том, что вымирание индейских племен - естественный процесс, протекавший и до появления белого человека. У него не вызывает сомнений справедливость притязаний белых американцев на безраздельное владение материком. [342]

Компромиссность взглядов Ирвинга в 30-е годы особенно ярко проявилась в произведении «Астория» в изображении деятельности Д. Д. Астора - «мехового короля», создавшего компанию по торговле мехами на северо-западе Америки и нажившего на этом миллионы. В истории пионеров пушной торговли и финансовой деятельности крупного «рыцаря наживы» Ирвинг пытался усмотреть романтическое начало, представить их двигателями прогресса и цивилизации. «Астория» вызвала осуждение демократической интеллигенции США, в частности Д. Ф. Купера.

Последние годы жизни Ирвинг проводит в своем поместье Саннисайд (Солнечная Сторона) неподалеку от Нью-Йорка. Он по-прежнему пользуется непререкаемым авторитетом в литературном мире. Писатель целиком отдается всегда привлекавшему его биографическому жанру и пишет биографии английского писателя-просветителя О. Голдсмита и президента Д. Вашингтона.

Ирвинг был первым классиком литературы Нового Света, выполнившим роль посредника между европейской и американской культурами.

26 По

Эдгар Аллан По (1809-1849) принадлежит к классикам мировой литературы. Его талант многогранен. Наследие По включает прозу, поэзию, литературно-критические статьи, рецензии, а также произведения, жанр которых трудно определить, такие, например, как научно-астрономическая поэма в прозе «Эврика». И в каждой из этих областей литературы По был новатором, опередившим свою эпоху и наметившим ориентиры для развития литературы на десятилетия вперед.

В основе этой гармонии лежит главный, по мнению По, принцип композиции: «сочетание событий и интонаций, кои наилучшим образом способствовали бы созданию нужного эффекта». То есть все в стихотворении или рассказе должно служить такому воздействию на читателя, которое заранее «запланировано» художником. Все - каждая буква, каждое слово, каждая запятая - должно работать на «эффект целого». Если первая [373] фраза не связана с общим замыслом, значит, автор потерпел неудачу с самого начала. Прекрасным примером того, как сам По достигает своей цели, может служить первый абзац рассказа «Падение дома Ашеров», где с помощью лексики физически ощутимо создается атмосфера надвигающегося несчастья, меланхолии, тревоги: «Весь этот1 нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине под низко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным неприветливым местам - и, наконец, когда уже смеркалось, передо мной предстал сумрачный дом Ашеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему, овладело нестерпимое уныние». Такая интенсивность использования выразительных средств - не только лексических, но и фонетических, синтаксических - присуща как прозе, так и поэзии По.

Из принципа «эффекта целого» вытекает очень важное для По требование ограничения объема художественного произведения. Пределом служит «возможность прочитать их за один присест», так как в противном случае при дробном восприятии читаемого вмешаются будничные дела и единство впечатления будет разрушено. По утверждает, что «больших стихотворений или поэм вообще не существует», это «явное противоречие в терминах» («Поэтический принцип»). Сам он последовательно придерживался малой формы и в поэзии, и в прозе.

Заметную роль в эстетике По играет принцип оригинальности. Писатель считает, что без элемента необычности, неожиданности, новизны волшебство красоты недостижимо. Оригинальность же достигается воображением, деятельной фантазией.

И действительно, По демонстрирует настоящую магию стиха, доводя до совершенства мелодику, технику внутренних рифм, аллитераций и ассонансов, параллелизмов и повторов, ритмических перебоев и рефренов-заклинаний. Он виртуозно, как никто до него в мировой [375] поэзии, использует звуковую организацию поэтической речи. Реализация связи «звук и смысл> происходит как на уровне ономатопеи - имитации звуковых особенностей явлений, так и на уровне звукового символизма (когда тот или иной звук независимо от смысла слов воспринимается как «светлый», «радостный» или «темный», «печальный»). 'Многочисленные повторы слов и целых строк также напоминают вариацию музыкальной фразы. О насыщенности стихов По средствами фонетической образности дают представление хотя бы эти две строки из «Ворона»: «Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах / Полонил, напомнил смутным ужасом меня всего...»

Это знаменитое стихотворение построено на серии обращений лирического героя к птице, залетевшей в бурную ночь в его комнату. На все вопросы ворон отвечает одним и тем же словом «Nevemore» - «никогда». Поначалу это кажется механическим повторением зазубренного слова, но повторяющийся рефрен звучит пугающе уместно в ответ на слова скорбящего об умершей возлюбленной героя стихотворения. Наконец, он хочет узнать, суждено ли ему хотя бы на небесах вновь встретиться с той, что покинула его на земле. Но и здесь приговором звучит «Nevemore». В финале стихотворения черный ворон из ученой говорящей птицы превращается в символ скорби, тоски и безнадежности: невозможно вернуть любимую или избавиться от мучительной памяти.

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,

С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;

Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,

И под люстрой в позолоте, на полу он тень простёр,

И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.

Никогда, о Nevermore

    (Пер, М. Зенкевича)

В стихотворении «Улялюм» герой, блуждающий вдвоем со своей душой Психеей по загадочной местности серых небес и сухих листьев, приходит к склепу, где год назад он похоронил свою возлюбленную Улялюм. Он вспоминает «октябрьскую ночь без просвета», когда он принес сюда «мертвую ношу». Но главное в стихотворении не туманный сюжет, а гипнотическая музыка, погружающая читателя в мир теней, шорохов, вечной осени, зловещего лунного мерцания. И вновь заклинанием звучит рефрен: [376]

Эта ночь была - ночь без просвета,

Самый год в эту ночь умирал,-

Что за демон сюда нас зазвал?

О, я знаю теперь: это - Обер,

О, я знаю теперь: это - Вир,

Это - дымное озеро Обер

И излюбленный ведьмами Вир.

    (Пер. К. Бальмонта)

В «Колоколах» звукопись По достигает предела изощренности. В каждой из четырех частей стихотворения мелодически воссоздан звон «серебряных» колокольцев на санях для веселого катанья, «золотых» свадебных колоколов, «медного» набата тревоги, «железного» заупокойного колокола. И каждый из них соответствует какому-то этапу в жизни человека: радость детства, счастье любви, страдания взрослого мира и смерть. В звоне колоколов символически воплощен трагический удел человека. Великий русский композитор С. В. Рахманинов написал на русский текст стихотворения музыку - поэму для оркестра, хора и солистов.

28. Моби Дик

Герман Мелвилл (1819-1891) принадлежит ко второму поколению американских романтиков.

Предки Мелвилла прибыли в Новый Свет еще в середине XVII в., среди них были и участники Войны за независимость. Во время экономического кризиса 20-х годов отец Мелвилла разорился, потерял рассудок и в 1832 г. умер. Герману пришлось бросить учебу, сменить несколько профессий: он работал посыльным, клерком в банке, учителем, затем нанялся матросом на корабль на линии Нью-Йорк - Ливерпуль. Наконец, в 1841 г. на борту китобойного судна «Акушнет» Мелвилл отправился в дальний рейс, в южные моря Тихого океана.

Ко времени работы над «Моби Диком» Мелвиллу наконец удалось выработать художественный язык, адекватный его грандиозному замыслу. Это язык одновременно максимально конкретный, но внебытовой, возвышенный, но не высокопарный, патетичный, но не ходульный. Он по-библейски выразителен и по-шекспировски свободен. И действительно, именно эти два источника во многом определили художественную манеру [404] Мелвилла в его шедевре. Это далеко не случайно. Библия в течение двух веков была основным чтением жителей Новой Англии, потомков эмигрировавших из Англии пуритан. Традиции проповеди - основного «литературного жанра» в XVII-XVIII вв.- стали частью национального сознания и национальной литературы. Язык ветхозаветных пророков, полный могучей образности, ярко отразился в стиле «Моби Дика».

Еще более важным было воздействие Шекспира. Как раз во время работы над «Моби Диком» Мелвилл впервые прочел Шекспира - семь томов его пьес. Пометки на страницах произведений великого английского драматурга говорят об огромной внутренней работе, которую они вызвали в Мелвилле. Проблемы шекспировских трагедий - сущность и значимость человека, природа Зла в мире и пути борьбы с ним, взаимоотношения личности и государства - оказались чрезвычайно созвучны мыслям и сомнениям, мучившим Мелвилла. Влияние Шекспира отразилось в словаре, структуре и ритмике авторской речи, способах построения характеров персонажей. Мелвилл использует многие элементы драматургической техники. Одни главы строятся как драматические сцены, другие - как монологи действующих лиц. Вместо текста «от автора» вводятся ремарки, выделенные, как им и положено, курсивом (к примеру, глава XXIX называется «Входит Ахав, позднее - Стабб», а глава XXXVI «На шканцах» имеет следующий подзаголовок: «Входит Ахав: потом остальные») . Мелвилл прибегает к драматургическим приемам в кульминационные моменты романа. В структуре «Моби Дика» относительно спокойные «повествовательные» главы гармонично чередуются с напряженными «драматургическими». Не случайно многие исследователи сравнивают повествование Мелвилла с океанской стихией: то оно обманчиво спокойно, то накатывается грозным всплеском.

В моменты наивысшего напряжения действия язык книги звучит ритмизированной прозой и приближается к белому стиху шекспировских трагедий. И вновь напрашивается сравнение с морем: фразы Мелвилла ритмически передают то спокойствие штиля, то бег крутой волны при свежем ветре, то безудержный гнев тайфуна.

Все эти отличительные черты и создают в итоге единственное в своем роде, неразложимое на части, неисчерпаемое по глубине, неповторимое по своей струк [405] туре и языковой стихии произведение - «Моби Дик, или Белый Кит».

Роман начинается представлением рассказчика. «Зовите меня Измаил» - первая фраза звучит одновременно просто и значительно. Этот молодой человек напоминает героев предыдущих книг Мелвилла - людей, бегущих от цивилизации, стремящихся прочь от ее гнета в просторы океана. Вот и Измаил, обнаружив, что в кошельке у него пусто, на душе - промозглый, дождливый ноябрь, а на земле не осталось ничего, что могло бы еще занимать его, решает отправиться в плавание. Мелвилл рисует один из основных типов романтического сознания - мечтательность, уход во внутренний мир от бед и бурь враждебного ему мира. Об этом родстве говорит сам Измаил: «Ведь в наши дни китобойный промысел служит убежищем для многих романтично настроенных меланхоличных и рассеянных молодых людей, которые, питая отвращение к тягостным заботам сухопутной жизни, ищут отрады в дегте и ворвани. И, быть может, нередко на мачте неудачливого, разочарованного китобойца стоит сам Чайльд' Гарольд...»

В портовом городе Нью-Бедфорде Измаил встречает полинезийца-гарпунера Квикега. Между ними возникает крепкая дружба. Под внушающей страх внешностью татуированного дикаря Измаил видит «признаки простого честного сердца» и «дух, который не дрогнет и перед тысячью дьяволов». «Каннибальским вариантом Джорджа Вашингтона» называет Измаил своего нового друга, поклоняющегося уродливому деревянному божку и торгующего набальзамированными человеческими головами. Эта дружба - выражение глубокого убеждения писателя в равенстве людей, которое выше любой разницы в цвете кожи или религии. Невысказанная словами, но ярко выраженная действием философия Квикега - «В этом мире под всеми широтами жизнь строится на взаимной поддержке и товариществе». Линия Квикега продолжает в «Моби Дике» мотив противопоставления «естественного человека» и цивилизации, звучавший в «Тайпи» и «Ому».

Измаил случайно забредает в церковь, где слышит проповедь отца Мэппла. Это насыщенный специфической морской фразеологией пересказ библейской легенды о пророке Ионе, пытавшемся уйти от возложенного на него Богом поручения и проглоченном за это китом. Пафос проповеди - осуждение трусости и уклонения [406] от долга, призыв к мужеству, борьбе и непокорству. В структуре романа этот эпизод - пролог к последующей истории об охоте за Белым Китом и появлению главного героя - капитана Ахава.

Измаил и Квикег нанимаются на китобойный корабль «Пекод». Название это - имя знаменитого (и уже вымершего) племени массачусетских индейцев. Матросы и гарпунеры «Пекода» - люди самых разных рас и национальностей. В системе символов романа «Пекод» - метафора человечества: «Воистину, мир - это корабль, взявший курс в неведомые воды открытого океана». В то же время не случайно «Пекод» плавает под звездно-полосатым флагом США. Размышления, которые рождаются у автора по ходу плавания, связаны в первую очередь с проблемами и судьбой его родной страны.

Нанимаясь на «Пекод», Измаил впервые слышит о его капитане, который носит библейское имя Ахав. Характеристика противоречивая: это человек «странный, но хороший», «благородный, хотя и не благочестивый», «не набожный, но божий», «он не боленг но и здоровым его тоже нельзя назвать». Ахав не простой человек: он побывал и в колледжах, и среди каннибалов, он мало говорит, но если говорит, то его стоит послушать. Измаил узнает также, что капитан Ахав - калека: в последнем рейсе в схватке с китом он лишился ноги.

«Пекод» отплывает, но капитан скрывается у себя в каюте. У капитана - белая костяная нога, выточенная из полированной челюсти кашалота. В облике Ахава - гнетущая мрачность, на лице - следы тяжелых раздумий, но в глазах - несгибаемая твердость и непреклонная воля.

Проходит еще немного времени, и капитан Ахав, собрав на палубе весь экипаж, объявляет истинную цель плавания: они отправляются на смертный бой с исполинским белым кашалотом по имени Моби Дик. Это он «молниеносным движением своей серповидной челюсти» скосил у Ахава ногу. Теперь капитан собирается преследовать Белого Кита в обоих полушариях, «покуда не выпустит он фонтан черной крови и не закачается на волнах его белая туша». Своей яростной энергией и решимостью Ахав увлекает за собой экипаж «Пекода». С этого момента линия Измаила и Квикега отходит на задний план, автор все чаще говорит от собственного [407] лица, не прибегая к посредничеству рассказчика Измаила. В центре внимания - титаническая борьба Ахава и Белого Кита.

Ахав - второй тип романтического сознания. Это романтический индивидуалист и бунтарь. Он стоит в одном ряду с Люциферам Мильтона и Манфредом Байрона - теми, кто бросает вызов и судьбе и Богу, кто одержим одной - и гибельной - страстью. Никто и ничто не может остановить Ахава. Ахав - при всей обобщенной символике этого образа - глубоко национальный характер. В нем слились пуританская закваска первопоселенцев, фанатическая страсть квакера-бунтаря и стальная решимость завоевателей континента, первопроходцев и вожаков. Доктрина «доверия к себе», провозглашенная Эмерсоном, получает в образе Ахава великолепное олицетворение - и опровержение.

Для Ахава Моби Дик - воплощение мирового Зла: «Белый Кит был для него той темной неуловимой силой, что существует от века... Ахав не поклонялся ей, но в безумии своем, придав ей облик ненавистного ему Белого Кита, он поднялся, весь искалеченный, на борьбу с нею. Все, что туманит разум и мучит душу... все, что рвет жилы и сушит мозг, вся подспудная чертовщина жизни и мысли - все зло в представлении безумного Ахава стало видимым и доступным в облике Моби Дика». Цель Ахава высока и благородна. Однако с самого начала над Ахавом легла тень трагической обреченности и трагической вины, ибо, стремясь к своей цели, старый капитан отбрасывает все человеческое, он готов пожертвовать не только своей жизнью и счастьем близких (на берегу у него остались юная жена и маленький сын), но и жизнью всех матросов «Пекода», которые для него лишь средство, лишь орудие его воли. Гордыня Ахава безгранична. Капитан ощущает себя избранником, стоящим выше забот и обязательств обычной жизни, выше человеческих понятий о добре и зле. «Ни Белому Киту, ни человеку, ни сатане никогда даже не коснуться подлинной и недоступной сущности старого Ахава»,- заявляет он. Это делает его одновременно и героем и злодеем, придает его подвигу и самопожертвованию черты духовной ущербности, маниакального фанатизма.

А что стоит за противником Ахава - таинственным, громадным, кажущимся бессмертным китом? Моряки рассказывают друг другу о его «беспримерной расчетлива

вой злобе», «адской преднамеренной свирепости», с которой он первым нападает на корабли и топит их. Но самое главное и страшное - белый цвет кита. Ему Мелвилл посвящает отдельную главу, так и названную «О белизне кита». В ней Измаил рассуждает о символике белого цвета. Она остается загадочной, многозначной, но главный ее смысл в том, что белизна есть отсутствие цвета, она ничто и никакая, в ней нет ни добра, ни зла, одно лишь презрительное равнодушие. Белая Вселенная бесцельна и бессердечна.

Символические образы Мелвилла несводимы к простой аллегории. Белый Кит предстает и как воплощение Зла (вечной философской категории, одного из двух неразрывно связанных начал жизни), и как персонификация враждебных человеку сил природы, и как отражение социального зла современного писателю буржуазного общества, но не в конкретно-историческом обличье, а в преображенном в символические ассоциативные образы.

Например, когда Ахав приказывает подвесить по обоим бортам корабля головы двух убитых китов, следует выход в философию: «Так, если вы подвесите с одного борта голову Локка, сразу на одну сторону и перетянет, но подвесьте с другой стороны голову Канта - и вы снова выровняетесь, хотя вам и будет изрядно тяжело. Некоторые умы так вот всю жизнь и балансируют». За описанием такого прозаического предмета, как гарпунный линь, следует обобщение о человеческой участи: «...все мы живем на свете обвитые гарпунным линем. Каждый рожден с веревкой на шее». Прямые параллели в политической сфере проведены в главе «Рыба на лине», где речь идет о правилах китовой охоты: «Что представляют собой, например, мускулы и души крепостных в России или рабов Республики, как не „рыбу на лине", собственность на которую и есть весь закон?.. Что такое бедная Ирландия для грозного гарпунщика Джона Булля, то есть Великобритании, как не „рыба на лине"?» Таких эпизодов, которые так или иначе сопряжены с какой-нибудь стороной общественной жизни США, в «Моби Дике» множество. В результате в повествование органично входит актуальная социально-политическая проблематика, которая дополняет универсальность символики образов Мелвилла.

Погоня за Моби Диком приближается к концу. Два попавшихся навстречу «Пекоду» корабля на беду свою [409] столкнулись в океане с Белым Китом, и на них теперь оплакивают погибших. И вот противники сходятся: чудовищный кит и старый одноногий капитан. На третий день битвы наступает развязка. Даже несгибаемая воля Ахава бессильна перед глухой белой стеной. Кит на глазах у преследующего его в вельботе капитана проламывает нос «Пекода». Гибель всех моряков неотвратима. Но Ахав - «О сердце из кованой стали!» - сражается до конца. Последний его монолог по трагизму, по накалу страсти поднимается до шекспировских высот: «О одинокая смерть в конце одинокой жизни! Теперь я чувствую, что все мое величие в моем величайшем страдании... Прямо навстречу тебе плыву я, о все сокрушающий, но не все одолевающий кит, до последнего бьюсь я с тобой; из самой глубины преисподней наношу тебе удар... Вот так я бросаю оружие!» Гарпун, брошенный рукой капитана, попадает в белую тушу, но линь захлестывает тело Ахава, и вместе с Моби Диком его преследователь исчезает в глубинах океана. Гибнут все, кроме одного - Измаила, который спасся, чтобы рассказать эту повесть.

В «Моби Дике» Мелвилл остро и глубоко (как никто в американском романтизме) ставит проблему борьбы со злом, исследуя противоречия романтического сознания и рисуя трагический образ романтического бунтаря. Глубина социального и нравственно-философского содержания романа, его многозначность и «открытость» для истолкования, богатство рождаемых им ассоциаций, неповторимость художественного строя сделали «Моби Дика» «книгой на все времена». После периода забвения XX век заново открыл Мелвилла, обнаружив, что ни трагическое мужество, которым исполнены его книги, ни его литературные открытия нисколько не утратили своей актуальности и значимости. Они останутся в мировой литературе навсегда.

30. Эмерсон и Торо

Писатель, мыслитель, моралист и поэт Ралф Уолдо Эмерсон (1803-1882) - одна из центральных, ключевых фигур духовной истории США. Для Америки XIX в. он стал учителем жизни, наставником и пророком, его идеи, творчество, сама личность формировали сознание нации, наложив на него отчетливый отпечаток.

Первое опубликованное произведение Эмерсона - небольшая книга-эссе «Природа» (1836). Затем в двух выпусках «Очерков» (1841 и 1844) им были напечатаны получившие широкую известность эссе «Американский ученый», «Молодой американец», «Сверхдуша», «Доверие к себе» и др. В 1850 г. выходит книга - серия [360] биографических очерков «Представители человечества», содержащая характеристики Платона, Монтеня, Сведенборга, Шекспира, Наполеона и Гёте как личностей, воплотивших различные стороны человеческого гения. Впечатления от второй поездки в Старый Свет легли в основу путевых заметок «Черты английской жизни» (1856). Это даже не столько путевые заметки, сколько попытка проанализировать национальное своеобразие психологического склада и социальной структуры англичан. Среди поздних произведений Эмерсона - трактат «Руководство к жизни> (1860), «Общество и одиночество» (1870) и «Литература и общественные задачи» (1876). В 1847 и 1867 гг. им были изданы два сборника стихотворений.

Основные произведения Эмерсона лежат в пограничной области между литературой и философией. Они написаны в жанре морально-философских «опытов» - эссе и создавались сначала как лекции для публичного выступления, а затем перерабатывались и объединялись в книги.

В философии Эмерсон принадлежит к так называемой «неакадемической» традиции. Она отрицает профессиональный характер философского знания и строгую системную теорию. Ее цель - не законченный свод универсальных категорий, а поиски «мудрости жизни», «правильного пути», обретаемых не научно-логическими методами, а интуитивно-эмоционально.

Центральным постулатом учения Эмерсона является положение о «Сверхдуше» (Over-Soul), «в которой частное бытие всякого человека заключено и объединено с бытием всех других». Сверхдуша связывает воедино все предметы и явления как материального, так и нематериального мира. Каждый отдельный человек - «канал» к этой великой общности.

Именно этот отдельный человек, автономная мыслящая личность - в центре «мироздания, по Эмерсону». Этот индивидуум - «единственный и верховный деятель», он наделен частицей Сверхдуши и абсолютно не нуждается в общественных законах и правилах. Общество же находится в заговоре против личности. Введя разделение труда, оно закрепостило человека, превратило его в придаток бездушного государственного механизма. А раз так, рассуждает Эмерсон, то «нет другого пути, ведущего к совершенному миру и довольству, кроме следования советам собственного сердца». [361]

Отсюда следует знаменитый тезис о «доверии к себе» как главном принципе в отношении личности к миру. Священна одна лишь цельность и независимость духа в каждом человеке: «Освободись, обрети свободу самому себе, и весь мир будет тебе рукоплескать».

Идеал Эмерсона в области общественных отношений - союз, основанный исключительно на добровольности сохраняющих свою независимость индивидуумов. Теория личности и государства Эмерсона - разновидность философского анархизма.

Каковы истоки этой индивидуалистической утопии? Их несколько. Здесь и присущая всему мировому романтизму апология личности, продолжившая ренессансное «открытие „Я"». Это и наследие протестантизма, всегда стремившегося утвердить личностный характер отношений верующего и Бога и часто не признававшего ни светской власти, ни церковных посредников. Это и жизненный опыт американских колонистов, которых сами условия жизни в Новом Свете учили полагаться на собственные силы, а государственный контроль воспринимать как досадную помеху.

Другим представителем американского трансцендентализма был писатель и философ Генри Дейвид Торо (1817-1862). Г. Д. Торо родился в Конкорде в семье бедного ремесленника. Благодаря стипендии, которую он получал как нуждающийся студент, ему в 1837 г. удалось окончить Гарвардский университет. После этого Торо возвращается в Конкорд, работает сначала учителем в школе, затем землемером, карандашным мастером, а с 1841 г. он часто живет в доме Эмерсона, формально в качестве садовника, а фактически - как младший друг и ученик. Многие благонамеренные жители Конкорда считали Торо лентяем и подозрительным чудаком, поскольку он не принимал общепринятых правил и норм жизни.

Центральное место в литературном наследии Торо занимает «Уолден». История создания книги такова: 4 июля 1845 г. на берегу пруда Уолден на участке земли, принадлежавшей Эмерсону, Торо своими руками выстроил хижину на расстоянии примерно мили от ближайшего жилья и прожил там два года и два месяца, питаясь почти исключительно плодами собственного труда. «Уолден» - своего рода лирико-философский дневник этого эксперимента, ставшего в XX в. легендой;

Уход в лес - свидетельство неприятия Торо основ существующего уклада жизни. На страницах «Уолдена» ему предъявляются суровые обвинения - в порабощении человека, в превращении рабочего в машину, в создании пропасти, на одной стороне которой дворцы, а на другой - жалкие хибарки бедняков, да и их многие лишены: «У птиц есть гнезда, у лисиц - норы, у дикарей - вигвамы, а современное цивилизованное общество обеспечивает кровом не более половины семей». И такая картина повсюду: «Из города, полного отчаяния, вы попадаете в полную отчаяния деревню». Собственность - это капкан, попав в который человек оказывается в тисках экономической зависимости от общества. Вырваться из него можно только сведя к минимуму потребности, ограничившись тем, что действительно жизненно необходимо. «Упрощайте же, упрощайте. Вместо трех раз в день, если нужно, питайтесь только один раз, вместо ста различных блюд довольствуйтесь пятью и соответственно сократите все остальное». Все это Торо реализует на практике во время своей жизни на Уолдене.

В первой главе - «Хозяйство» он описывает экономическую сторону своего эксперимента. Скрупулезный подсчет затрат и «доходов» (неполные 27 долларов, вырученные от продажи выращенных бобов и нечастой [365] работой по найму) доказывает, что физический труд в полезных для здоровья дозах полностью обеспечивает необходимый прожиточный минимум - затраты на кров, питание и одежду. А кроме того, у человека остается достаточно свободного времени для того, чтобы читать, думать, мечтать, общаться с друзьями и природой. Торо, разумеется"; не предлагает всем поселиться в хижинах и вернуться к натуральному хозяйству (более того, предостерегает от слепого подражания и копирования его опыта), но он и не собирается ограничиваться прекраснодушными призывами. Для Торо важен принцип, а дальше пусть каждый ищет свой путь. Главное - суметь отказаться от роскоши и комфорта ради духовной и экономической независимости.

Второй важнейший момент жизни Торо на Уолдоне - сближение с природой. Родство с ней вытекает, по его мнению, из самой сути человека. Целые главы «Уолдена» посвящены изображению гармонии человека и природы (по воспоминаниям современников, у Торо был особый талант общения с природой: к нему подплывали рыбы, а птицы клевали зерно у него с руки). Природа в изображении Торо наделена душой и жизнью, ее созерцание - величайшее благо, потому что, слушая голоса леса, следя за движением облаков, человек растет, «как растет по ночам кукуруза». Лирически окрашенные пейзажи Торо принадлежат к лучшим страницам, посвященным природе, в мировой литературе. В ткань повествования органично входят стихотворения, утверждающие единство человека и природы:

Можно ли ближе быть к небесам, Если мой Уолден - это я сам? Я над ним и ветер быстрый, Я и берег каменистый.

Именно Уолдену посвящены самые проникновенные строки в главе «Пруды»: «Это око земли, и, заглянув в него, мы измеряем глубину собственной души». Озеро вырастает в символ чистоты и вечной молодости, с которым сопоставляется окружающая жизнь. С горечью пишет Торо о том, что лесорубы опустошили берега озера, на них понастроили хлевов, поблизости протянули железную дорогу, а жители близлежащего поселка поговаривают о том, чтобы провести воду Уолдена к себе в кухни. Утрату единства с природой Торо считает одной из главных причин деградации человечества. Восстановление этого единства - непременное условие [366] физического и нравственного здоровья. «Природой невозможно пресытиться».

Технические новшества, по мысли Торо, несут лишь новую эксплуатацию и гнет. Кроме того, механические игрушки, полагает он, отвлекают человечество от нравственного самопознания и самосовершенствования.

Торо разделял трансценденталистские представления о взаимоотношениях общества и человека. В структуре государства, в издаваемых им законах ему видится нарушение права личности на свободное развитие: «...мне хотелось бы, чтобы на свете было как можно больше различных людей и чтобы каждый старался найти свой собственный путь. Пусть юноша строит, сажает или уходит в море, пусть только ему не мешают делать то, что ему хотелось бы». Торо призывает каждого человека не шагать в такт звучащим вокруг маршам, а прислушиваться к внутреннему голосу, который и есть голос совести. Отсюда вытекает идея «гражданского неповиновения»: человек имеет право, более того, это его долг,- не подчиняться тем законам, которые противоречат его чувству справедливости.

Широко известен эпизод с арестом и заключением Торо в тюрьму в 1846 г. за отказ платить налоги. Этот поступок означал разрыв с государством, которое развязало захватническую войну с Мексикой и поддерживало рабство. Если государство своими законами нарушает высшие принципы «естественной справедливости», человек должен свою жизнь сделать тормозом государственной машины: «При правительстве, которое бросает в тюрьму невиновных, настоящее место для честного человека - тюрьма». Если все будут поступать так, государство не сможет функционировать, оно будет вынуждено прекратить несправедливую войну и отменить ущербный закон.

Вся жизнь и творчество Торо поражают абсолютной искренностью и цельностью. Его пример возвышает и облагораживает. «Читал Торо и духовно поднялся»,- записал в дневнике Л. Н. Толстой.

Хотя тон Торо в его произведениях часто исполнен горькой иронии и гневного сарказма, автор верит в то, что человечество найдет дорогу к миру добра и истины. Он подчеркивает, что не собирается сочинять «Оду к Унынию», наоборот, будет «горланить, как утренний петух на насесте». Поэтическим предсказанием этого светлого грядущего мира звучат заключительные строки [367] «Уолдена>: «Восходит лишь та заря, к которой пробудились мы сами. Настоящий день еще впереди. Наше солнце - это только утренняя звезда».

32. Лонфелло

Творчество Генри Уодсуорта Лонгфелло (1807-1882) по хронологическим рамкам приходится в основном на второй период американского романтизма. Но по своему характеру оно во многом [410] перекликается с творчеством раннего романтика В. Ирвинга прежде всего в том, что также сочетает черты европейской и национальной культуры и выполняет тем самым своеобразную «посредническую» роль. С поколением Ирвинга Лонгфелло сближает и оптимистический взгляд на жизнь, на развитие своей страны. Среди современников он занимает несколько обособленное положение, хотя ближе к концу долгого и плодотворного пути Лонгфелло в литературе его имя все чаще упоминается в составе «триумвирата Новой Англии» наряду с именами О. У. Холмса и Д. Р. Лоуэлла. Лонгфелло объединяет с ними университетская ученость, склонность к просветительской, педагогической деятельности, обширнейшая филологическая эрудиция.

Поздняя лирика Лонгфелло носит философский характер. Слава его велика, а авторитет как живого классика - незыблем. Время, прошедшее после смерти поэта, внесло свои коррективы в эти оценки. В XX в. больший интерес и у читателей и у литературоведов вызывает не наследие Лонгфелло, а творчество непризнанных при жизни У. Уитмена и Э. Дикинсон. Но значение Лонгфелло для развития американской поэзии не подлежит сомнению: черпая из сокровищницы мировой культуры, он определяет вехи, закладывает основы национальной литературы. Неоспоримое свидетельство тому - шедевр Лонгфелло поэма «Песнь о Гайавате» (1855).

Источником поэмы послужили древние предания индейских племен северо-востока Америки, а также этнографические труды, посвященные культуре и быту индейцев. Лонгфелло не стремился к полной исторической точности, включая в свое произведение сцены и образы, близкие к встречающимся в европейском героическом эпосе. Синтез европейских и национальных черт особенно ярко проявился в том, что стихотворный размер для своего национального эпоса - нерифмованный четырехстопный хорей с женскими окончаниями, оказавшийся очень органичным для воссоздания красочного мира индейских легенд,- Лонгфелло заимствовал у финского эпоса «Калевала». Образ самого Гайаваты сочетает исторические и легендарные черты и также строится по законам древнего героического эпоса, включающего рассказ о происхождении героя, его подвигах, битвах с врагами и т. п. Романтическое начало в поэме связано со звучащим в ней сожалением об ушедшем мире чудес, мире сказки.

Поэма открывается лирическим вступлением, где с помощью многочисленных индейских имен и названий автор сразу создает нужную атмосферу и колорит. В первой главе верховное божество индейских племен, Владыка Жизни Гитчи Манито, созывает вождей всех народов на совет, укоряет их за раздоры, призывает [414] жить в мире и возвещает приход Пророка, который «укажет путь к спасению»:

Он наставником вам будет,

Будет жить, трудиться с вами.

Всем его советам мудрым

Вы должны внимать покорно -

И умножатся все роды,

И настанут годы счастья.

    (Здесь и далее пер. И. Бунина)

Далее рассказывается о рождении Гайаваты. Он внук упавшей на землю дочери ночных светил Нокомис, сын ее дочери Веноны и соблазнившего и покинувшего ее коварного Западного Ветра - Мэджикивиса. Мать Гайаваты «умерла в печали», и внука вынянчила Нокомис. Еще младенцем он «изучил весь птичий говор», «всех зверей язык узнал он». Повзрослев, Гайавата узнает тайну своего рождения и отправляется в царство своего отца, Западного Ветра. При встрече между ними разгорается битва, которая завершается миром, и Мэджикивис дает совет Гайавате:

К своему вернись народу,

С ним живи и с ним работай,

Ты расчистить должен реки,

Сделать землю плодоносной,

Умертвить чудовищ злобных...

Гайавата добывает для своего народа у Владыки Жизни благословенный дар - маис, что помогает спасти индейцев от голода. Он изобретает письменность, чтобы из поколения в поколение передавать знания и опыт. Гайавата также научил людей «употребленью трав целебных и волшебных», от него пошло искусство врачевания. Все подвиги Гайавата совершает во имя мира и счастья своего народа. Обращаясь с мольбой к Гитчи Манито, он просит

Не о ловкости в охоте,

Не о славе и победах,

Но о счастии, о благе

Всех племен и всех народов.

Но Гайавата также и великий воин. В соответствии с традициями героического эпоса автор рисует ряд ярких сцен сражений и побед Гайаваты: над злым чародеем Меджисогвоном, гигантским осетром Мише-Намой, дерзким и хитрым По-Пок-Кивисом, увлекшим индейцев игрой в кости, осквернившим вигвам Гайаваты. По-Пок-Кивис превращается (и это традиционный [415] ход эпоса) то в бобра, то в казарку, наконец, в змею, прячется в каменном жилище Владыки Гор, но ничто не может спасти его от возмездия Гайаваты. Все свои военные подвиги Гайавата совершает во имя справедливости и добра.

Батальные сцены перемежаются бытовыми и лирическими. Поэтична история любви Гайаваты к молодой красавице Миннегаге, сцены его сватовства и их свадебного пира. Исполнен сознания радости труда рассказ о постройке Гайаватой пироги. Он обращается к деревьям с просьбой подарить ему нужный материал:

Дай коры мне, о Береза!

Дай, о Кедр, ветвей зеленых.

Природа в поэме Лонгфелло в традициях народного эпоса предстает одушевленной, даже очеловеченной. Человеческими чертами наделены звери и птицы, природные явления, в образах людей воплощены фантастические представления о добрых и злых силах. Герои поэмы свободно и естественно живут в огромном мире природы, ощущая свое родство со всеми его обитателями.

Однако и в мир чудесной легенды вторгается несчастье и смерть. В борьбе со Злыми Духами погибают верные друзья Гайаваты - музыкант и певец Чайбай-абас и добрый силач Квазинд. Суровой зимой на племя Гайаваты обрушивается страшная беда - голод, умирает его жена Миннегага.

Как величайшее благо и непременное условие человеческого счастья изображены в поэме дни мира, созидательный труд, покой и довольство, наступившие, когда был «погребен топор кровавый»:

Позабыты клики битвы,-

Мир настал среди народов.

Спорен финал поэмы. В нем Лонгфелло нарисовал первый приход в страну индейцев белых людей. Гайавата радостно и радушно встречает «бледнолицых», которые учат индейцев Христовой вере. В противоречии с исторической правдой автор поэмы представляет дело так, будто «бледнолицые» несут индейцам счастье и знания и являются посланниками Владыки Жизни, законными [416] преемниками Гайаваты. Незадолго до появления белых пришельцев Гайавата рассказывает своему народу сон, в котором ему открылось будущее. В приподнятых тонах повествуется о том, как Гайавата видит движущиеся на запад «густые рати» неизвестных народов, как звенят топоры, дымятся города.

Одновременно Гайавата предсказывает грядущие несчастья своего народа: он видел, как «в кровавой битве, восставая друг на друга», гибнут индейские племена. Однако Лонгфелло ничего не говорит о том, какую роль в уничтожении мира индейцев предстояло сыграть «бледнолицым».

На печальной ноте завершается поэма. Гайавата удаляется в «царство вечной жизни», в «страну Заката». Он завещает заботиться о белых «гостях» и «внимать их наставленьям», но ему самому в этом мире уже нет места. Пирога с Гайаватой поднимается высоко в небо и скрывается в тумане. Прощанием природы с героем поэмы заканчивается «Песнь о Гайавате».

Национальный характер поэмы Лонгфелло состоит не только в обильном использовании звучных индейских названий, имен и обычаев, но и, что, может быть, еще важнее, в отражении главных особенностей мировосприятия индейцев. Лонгфелло удалось художественно убедительно показать цельность картины вселенной, этические представления индейцев, метафоризм их мышления и речи. Яркость и богатство языка индейцев проявляются в многочисленных красочных описаниях и смелых сравнениях. Сходство с эпическими поэмами древности усиливают типичные для народного эпоса повторы отдельных слов и целых строк.

В России творчество Лонгфелло становится хорошо известным уже в 60-е годы XIX в. «Стихи о рабстве», переведенные революционным демократом, поэтом М. Л. Михайловым, оказались чрезвычайно актуальны в период подъема борьбы против крепостного права. В последние десятилетия XIX в. стихотворения Лонгфелло постоянно издаются я пользуются большим успехом. В 1873 г. американского поэта избирают членом русской Академии наук. Однако главное творение Лонгфелло, «Песнь о Гайавате», нашла свое адекватное воплощение на русском языке только в 1903 г., когда был опубликован окончательный вариант перевода поэмы, выполненный И. А. Буниным. Он является одним из вершинных достижений русской переводческой школы. [417]